Екатерина Малофеева - Конечная. Городская лирика

Зябко. Противно. Дождливо. Осень.
Фрезерный цех оживает в восемь, пасти раззявят станки-капканы.
Старый вервольф Никодим Иваныч тих, молчалив, на движенья скуп.
Два через два – по звонку к станку, тяжек мой труд, человечий хлеб.
Два через два – волколаком в лес.
Сердце изгрызла судьба-волчица – мать умерла, столько лет учиться жить одному, ведь ни с кем нельзя, вот хоть котенка в квартиру взял – что-то совсем от тоски заело, пусть он по полу гоняет мелочь.
И, заводскому гудку вторя сиплым, утробным, кошмарным воем, падать в прыжке на четыре лапы, жадно слюной на газоны капать, старую рвать на груди спецовку, глухо когтями по лужам цокать.
Выйти из леса – как из запоя, голым, продрогшим, в грязи по пояс, угли в глазах виновато пряча, землю и кости трясти из гачи, кровь вытирая с усов украдкой. Стыдно до слез, но чертовски сладко.
И, беломорину разминая, в стыль жестяного нутра трамвая в злую толпу суть свою отрицать, не перекинулись до конца – справа у дяденьки нет лица, слева у тетеньки нет души, надо в кроватке таких душить, надо щенками топить в ведре, чтобы потом не сходили с рельс.
После работы тянуть чифирь, шерстью помех прорастать в эфир.
И заглушает мурчаньем шорох маленький зверь на руках большого.

Всё сказка и чудо – что церкви Дамаска, что спрут-мегаполис, что виндзорский Аскот,
Пока не замылен взгляд.
Завистливо смотрят земные синицы, и.о., суррогаты, эрзацы и вице-,
В созвездие Журавля.
Жемчужные искры на небе так близко, таблетку луны режу строго по риске —
Селенодиазепам
Спасёт от мигрени. Смог скатом на крышах пластается, душит, клубится и дышит.
Спиралью бежит тропа.
И гидра за ноги кусает Калипсо, когда начинают свистеть и кис-кискать
Асуры Плеядам вслед.
И жизнь отрезвляет, безмыслие лечит,
Но мифами вымощен путь через вечность,
А смерти
и вовсе нет.

Город полон фонтанами, акациями, деревянными декорациями, павильонами, пластмассовыми парижами и лионами, реквизитом для кинопроб, экшн-камерами гоу-про, бесконечными вариациями судеб, чист, искрист, серебрист, изумруден.
/Здесь люди набело не живут, с первого дубля нельзя снимать, кто-то – из раннего Джона Ву, кто-то – из старого синема/
Вот Тосенька-соседка, дерзкая, приметная: «Хочу халву ем, хочу – пряники, хочу – с Русланчиком еду в кальянную, вчера весёлые, смешные, пьяные домой вернулись совсем затемно».
Вот Людмила Прокофьевна: «принесите-ка-Верочка-скорее-кофе-нам», ищет по оупенспейсам инфантильного Анатолия, да всё не то, карьеристы да алкоголики.
А вот и я – после двух разводов, тушь разводами, за кадром – кода, «я скучаю по тебе, Митя!», ну хоть на главную роль берите, я так любила тебя, проклятый.
Стоп, снято.

Смогом цвета затёрты. Зябко и дискомфортно.
Саммертайм сэднесс к чёрту – это бесснежный джаз.
Мёртвый ноябрь правит мороком сонной нави,
Выхлопом и отравой, гарью фабричной. Ржав,
Тёмен, нетрезв и болен, город мой похоронен
Микрорайонным морем многоэтажных барж,
Доверху загружённых камнем, песком, бетоном.
Осень у микрофона, бэком – холодный взвар
Ветра в подъездных стёклах, стены – кирпич и охра,
Грязным асфальтом мокрым выстланы небеса.
Белым подкралось счастье, хмурое часть за частью
Ластиком обескрасив, ад превращает в сад.

В серых панельных строках многоэтажек кто расставлял умляуты облаков?
Щёлканье метронома, и ритм налажен. пробуя струны, он тихо берёт аккорд,
Чистая нота цепкими коготками в крошку скребла церковные витражи.
Цвет полевой увядает под эхо: «амен».
Ветер прошёл – и закончилась чья-то жизнь.
А за конторкой дьявол, небрит, рассеян, о пресс-папье ногтями стучит: «клац-клац».
Вслушайся, вслушайся, ежась и цепенея – там, в отдалении, слышится звон стекла.
Крикни: «Спаси!», умирай, захлебнувшись криком,
Выдохнет небо – и гаснут лампад огни.
К краю одежд христовых спеши приникнуть.
Лязгают ножницы, перерезая нить.
Цикл, замкнувшись, стрелки вернёт к началу.
Солнце померкнет, и звёзды подёрнет тлен.
Время уйдет в песок смоляным и алым.
пауза
пауза
пауза
Вой сирен.

Колбы, реторты, щепотка лжи – начат эксперимент,
Жизнь – это рейв, а ты вроде жив,