Александра Зволинская - Сказки одного Самайна

– Мы.

Мы. Мы, конечно, кто же ещё, мы всегда прячемся, убегаем в лес зализывать раны, раз за разом одно и то же. Врать бессмысленно, ты видишь меня насквозь, лес видит меня насквозь, жизнь и смерть видят меня. Насквозь у меня обычно раны и музыка, в лесу у меня обычно костёр и странные разговоры с Агатой, вокруг у меня обычно то, что мне хотелось бы изменить.

– Фил?

– А? Извини, задумался. Что ты сказала?

– Дальше, говорю, играть будешь?

– Давай.

Штука в том, чтобы не давать себе размышлять. Вот, например, Агата задаёт самые простые вопросы и получает самые простые ответы, это она называет разминкой. Не врать ей получается не всегда, не врать себе получается лучше, хотя не все ответы мне хочется произносить даже мысленно.

«Где ты?» – «Здесь». (И в голове эхом: «Пока»).

«Где граница?» – «Внутри».

«Где переход?» – «За спиной». («Всегда за спиной. Всё, на что тебе лучше бы не смотреть, а ты смотришь только ещё пристальней – за спиной».)

«Кто за тобой идёт?» – «Тень».

«О чём молчит стража?»

Кто-то слушает нас очень внимательно, я чувствую это спиной, затылком, кончиками замерзающих пальцев и крыльев (как будто они у меня уже есть). Агата тоже чувствует, не подаёт виду, изобретает всё более странные вопросы обо всём на свете и не даёт мне прервать игру. Очень хорошо знаю этот сумасшедший блеск её глаз, означающий: «Дружище Фил, мы с тобой опять вляпались в какое-то непонятное волшебство. Круто же, правда?» Круто, о безумная моя муза, конечно, круто, только мы оба отлично помним по опыту, что любое волшебство, даже лесное, даже лесное самайнское, согласное терпеть наши неуклюжие игры в причастность, однажды закончится, а мы снова останемся тут одни.

И снова будем мучительно пытаться вернуться.

– Мы сами и есть оно, – парирует подобные мои реплики таким уверенным тоном, что здесь и сейчас мне совершенно неохота с ней спорить.

– Ты – может быть, я – навряд ли.

– Посмотрим.

Так и вижу у неё на лице: «Я тебе докажу, неверующий Фома». А чего тут доказывать? Знаю, что странное есть. Знаю, что оно происходит, знаю, что иногда – с нами. Агата норовит всё проверить и перепроверить, свериться между собой, сохранить себя внутри чуда. Кажется, ей даже начало удаваться – никакое чудо перед таким напором не устоит. Что до меня, то я как камень на морском берегу: волна пришла, накрыла меня с головой – я ей рад. Просто помню, что потом она снова уйдёт, и всего-то.

***

– Что делаешь? – спрашивает Агата, имея в виду: как дела, чем ты занят, я не мешаю тебе звонком? Но я уже слишком втянулся в эту игру, слишком привык отвечать на вопросы так, будто они значат именно то, что они значат, и задаются с единственной целью – узнать, что на данный момент важнее всего.

– Охраняю.

Это как если бы мы были в кино, как если бы всё было ненастоящим и потому не имело ограничений. Это как если бы мы не боялись вообще ничего и всегда говорили друг другу правду. Как если бы мы до самого своего дна всё ещё были живы.

Оборачиваюсь, смотрю через окно бара на дальний столик, за которым совершенно обыкновенная женщина совершенно обыкновенно плачет над бокалом красного полусладкого, думая, что я, вышедший покурить, её не увижу. Я и не должен был бы, вообще-то: обычно люди перестают думать о других людях, как только те исчезают из вида. Говорят, это вроде как называется «взрослая жизнь» и «здоровая психика». Ну уж нет уж, спасибо.

– Маришка? – понимающе хмыкает в трубке Агата.

Смеюсь: угадала.

– Маришка. Вытащил её поболтать, сидим в баре у Артура.

– Ну понятно.

На самом деле, никому никогда не понятно, даже мне изнутри – не всегда, просто Агата делает точно так же. Я не знаю, как это работает, не знаю, зачем это делаю лично я, знаю только, что сейчас вернусь к Маришке и спрошу, почему она плакала. И она поотпирается-поотпирается и расскажет. А потом расскажет ещё. И ещё. Не потому что я такой уж хороший психолог и друг – так себе и то, и другое. Просто кто-нибудь неравнодушный должен присматривать, чтобы с ней всё было в порядке. Хотя бы прямо сейчас.

Мы познакомились случайно на каком-то из дней рождения в большой компании. Я обычно чую таких за километры, как выражается Агата, «делаю стойку» – тех, кому однажды понадобится моя помощь. Кому не к кому будет пойти кроме малознакомого вполне милого парня, готового пропустить по коктейлю вечером или сходить на кофе в субботу, поднять настроение идиотской шуткой, посоветовать книжку, послушать. Ничего близкого, у них всегда есть свои дела и своя «основная» жизнь без меня, в которую я не лезу. Я просто свидетель, и даже жаль, что не какого-нибудь незнакомого мне Иеговы, а всего-навсего человеческой жизни во всех её проявлениях. Тот, к кому легко приходить рассказывать о тяжёлом.

Маришка тогда была счастлива, ударило её через три с половиной месяца: развод, увольнение, тёмный пустой дом, отчаянное непонимание, куда всё так быстро пропало. О таком не плачутся близким, опасаясь, что выйдет боком (как по мне, к чёртовой матери таких близких, но так уж всё обычно устроено у людей и им, видимо, нравится). Зато о таком говорят с далёкими, зная, что от напоминания потом очень легко будет сбежать обратно в обычную жизнь. А я близко и не подхожу, всегда на расстоянии звонка телефона. Меня не хватает на обычную жизнь, но хватает на то, чтобы сохранять её для других. Агата говорит, я пацифист и мизантроп, я говорю, что уже очень устал, но если этого не делает прямо сейчас вместо меня кто-то другой, значит, я буду.

Докуриваю, задаю Агате (или себе) последний вопрос:

– Кто мы сейчас?

– Чёртовы идиоты, Фил. Чёртовы, как всегда, идиоты.

Смеюсь, говорю, что люблю её, кладу трубку.

***

– Ну и что у нас сегодня плохого?

Вопрос не из игры, а из обычной жизни. Вернее, из общей жизни, это более подходящее слово. Мы с Агатой не смогли придумать ничего более весёлого и идиотского, чем жить общую жизнь, в которой вечно что-нибудь не слава богу. Впрочем, нам это вполне по душе до тех пор, пока можно не оставаться в ней поодиночке.

– В целом даже почти ничего, но…

Далее следует вереница историй о том, что Агатин брат опять неисправимый дурак и поругался с семьёй («Устроила им очную ставку, вроде бы помирились…»), на работе с утра наорали и испортили настроение («Помнишь я хотела попробовать новую «милку», с карамелью – так вот как раз был повод, ужасно вкусная!»), из-за моря звонила подруга и полчаса рыдала в трубку о том, что жизнь кончена, но вроде бы удалось убедить её, что ещё не совсем. Где-то умудрилась порвать пальто, старое, но любимое, какую бы на него поставить заплатку, чтобы окончательно не испортить?

Мы придумываем заплатку, готовим ужин, вздыхаем, что да, октябрь и всем опять тяжело, но как-нибудь, наверное, справимся. Мы всегда как-то справляемся, почему не на этот раз? Агата ворчит, что всё дело в том, что мы просто не можем жить себе спокойно и тихо, как нормальные люди. Целых полминуты ворчит, а потом стирает с лица кислую мину и заводит игру в вопрос и ответ. Как если бы мы и так не играли в неё, не прекращая. Как если бы это не было жизненно важно в тоскливой осенней ночи. Как если бы мы хотели иначе.