Холли Рейс - Полночные близнецы

Наконец она выпрямляется:

– Сдается мне, что твое зеркало уже какое-то время служило порталом.

– О чем это вы?

– Зеркало много лет имело две точки входа. Видишь?

Она нажимает кнопку, и один из указателей оживает, похоже придавая энергии инспайру, что рядом с нами, и тот «включает» зеркало. Зеркало начинает светиться, потом показывает смутную картинку. Я напрягаюсь, стараясь ее рассмотреть: знак метро рядом с «Тауэр-Хилл», где я очутилась всего несколько часов назад, если, конечно, в этом мире время измеряется часами. Потом картинка меняется, я вижу тот самый зеленый сад, который заметила, когда меня везли вверх по ступеням в Тинтагель.

– Это места, с которыми связан твой портал. Второе изображение – ну, я бы сказала, что это зеркало раньше принадлежало рыцарю.

– Так и есть, – говорю я. – Оно принадлежало моей матери.

– Что ж… – Женщина улыбается. – Постарайся, чтобы она гордилась тобой.

Она нажимает еще одну кнопку. На этот раз просыпаются все пять указателей на дисках, направляя пять лучей инспайра на зеркало, пока оно не становится слишком ярким, чтобы смотреть на него. Нарастает высокий пронзительный звук, и я осознаю, что это под давлением вопит само зеркало.

– А оно не разобьется? – кричу я сквозь шум.

Но женщина слишком занята своим делом, чтобы ответить; она настраивает поточнее указатели, пока давление на зеркало вроде бы не ослабевает. Наконец она поднимает голову:

– Ну вот. Я просто изменила точку входа. Когда ты придешь в следующий раз, окажешься на территории Тинтагеля!

Когда мое зеркало остывает настолько, что к нему снова можно прикоснуться, Андраста уводит меня наружу. Мы молча идем через сад замка. Останавливаемся у круглого возвышения, которое, очевидно, позволит мне проснуться в моей комнате, и тогда я наконец задаю вопрос, который давно уже вертится у меня на языке.

– Почему ты не сразу отдала лорду Элленби мамино письмо?

– Потому что долг в Аннуне связывает. Если ты не постараешься его вернуть, ты потеряешь способность приходить в этот мир. Для лорда Элленби, который правит танами Лондона, это было бы катастрофой. Это очень могучая вещь – клятва, и нельзя с легкостью взывать к ней.

– Хотелось бы мне знать, что он сделал такого, что оказался в долгу у мамы.

– Этого я не могу сказать. У твоей мамы было много тайн.

Она вкладывает в мою ладонь мамино зеркало. У меня есть еще один вопрос, хотя он и заставляет меня почувствовать себя немножко по-детски.

– А лорд Элленби сказал правду? Испытание опасно?

– Да, – кивает Андраста, – оно может быть очень опасным, если ты не принадлежишь этому миру.

– Но ты думаешь, что я принадлежу?

– Да, думаю.

Я не нахожу ее заверение очень уж утешающим. Я не могу избавиться от чувства, что, возможно, Андраста и мама просто верят в меня из любви или из чувства долга, а не благодаря знанию. Слова лорда Элленби о том, что во мне чего-то не хватает, вселяют в меня некую тревожную неловкость. Но я не могу высказать этот страх, даже Андрасте, потому что она уже подверглась множеству неприятностей, приведя меня так далеко.

Она привлекает меня к себе, чтобы обнять. Это довольно неудобно, потому что ее латы впиваются мне в ключицу, но я стараюсь не морщиться.

– Если ты станешь рыцарем, ты ведь спасешь нас? – шепчет она так тихо, что я почти не слышу ее.

– Что?

– Будь храброй, Ферн Кинг, как твоя мать.

Она небрежно целует меня в лоб. Голубой свет, окружающий ее, мерцает, и на мгновение у меня возникает ощущение дежавю. Воспоминание о другом поцелуе в лоб. Низкий мелодичный голос. Сладких снов, малыши.

И тут же все исчезает.

– О чем ты, что значит «спасу вас»?

Но она открывает зеркало. Свет из него окружает меня. Платформа, на которой я стою, тоже вдруг начинает светиться. Андраста медленно отходит. Когда свет начинает давить на мои веки, я успеваю увидеть, как она пошатнулась, и поддерживаю ее. Я стараюсь сопротивляться, оставаться в сознании, помочь ей, но ничего не получается.

Последнее, что я вижу, перед тем как проснуться, – это купол замка, гордо вырисовывающийся на фоне высокого солнца. И выстроившиеся вокруг сотни и сотни ангелов.

Иногда я так застреваю в каком-нибудь кошмаре, что, даже когда просыпаюсь, мне требуется масса времени для того, чтобы растолковать себе: это было не на самом деле. Но этим утром мне приходится делать нечто прямо противоположное. Всякий раз, когда я пробую усвоить, что сейчас побывала в другой реальности, у меня в мозгу что-то лопается. Мне приходится рассматривать все издали, как некую физическую теорию, идея которой настолько неуловима, что я не чувствую ее веса. Если я думаю обо всем именно так, мне ничто не грозит. Я трогаю свою щеку. Шрам от ожога снова на месте, сморщенная кожа толстая и неподвижная.

Первый утренний свет проникает в окно, но я не сдвигаюсь с того места на полу, где проснулась. Все мое тело чувствует себя как-то иначе, будто я надела старую пару джинсов после стирки.

– Хорошо спала, Ферни? – спрашивает папа, когда я спускаюсь вниз.

Он стоит возле орхидей, которые мы держим на подоконнике, и опрыскивает их водой, как положено.

– В общем да.

Это заставляет Олли оторвать взгляд от телевизора. Мне нравится, что у него на руках все еще видны красные отметины – в тех местах, где я впилась в него ногтями прошлым вечером. Я не могу дождаться, когда же наконец увижу его лицо – этой ночью, оказавшись в Тинтагеле.

Моя очередь готовить обед, так что я принимаюсь хлопотать в кухне. Я наслаждаюсь своей тайной – тем, что получила шанс стать рыцарем. Это особенно приятно потому, что мама хотела, чтобы я пошла по ее стопам, и многое для этого сделала.

– Мм, пахнет аппетитно, Ферни. Карри – одно из любимых блюд Клемми.

Папа зачерпывает ложку соуса из кастрюли. Несколько дней назад я, наверное, не проявила бы такой щедрости, но, вообще-то, я решила приготовить карри для Клемми как некую молчаливую благодарность за тот день, после сообщений Верховного мага. Если честно, я, вероятно, и в целом была бы с ней любезнее, если бы она не была такой серой. Но сегодня, когда Клемми приходит в облаке лавандового кашемира, я ее обнимаю как любезная хозяйка, я ведь и есть такая. Когда Клемми отмечает, как чудесно выглядят орхидеи, я не напоминаю ей о том, почему мы держим их – только потому, что они всегда были любимыми цветами мамы. Когда за обедом она называет меня «Ферни», я не огрызаюсь и не говорю, что только папа может называть меня так.

– Видела еще сны о твоем ангеле-хранителе? – спрашивает она, обмениваясь понимающей улыбкой с Олли.