Лора Таласса - Мор

Когда он ставит меня на землю, у меня подгибаются ноги, и я едва не падаю.

– Иисус и святые угодники, – бормочу я себе под нос. Оказывается, я основательно стерла внутреннюю поверхность бедер, а мышцы болят .

Я поднимаю глаза к небу. Судя по всему, Большой Босс, сейчас я не самый твой любимый человек .

Всадник, словно забыв обо мне, шагает к дому. Через пару секунд я чувствую рывок: это натянулась веревка, которой я все еще связана.

– Пошевеливайся, смертная, – бросает Мор через плечо.

Как же я ненавижу этого урода.

Ковыляю за ним, с неодобрением наблюдаю, как он снова выбивает дверь ногой. Он вталкивает меня внутрь.

Чтобы глаза привыкли к полумраку, мне требуется время. В доме пахнет плесенью, словно он долго простоял запертым. Это, да еще облачка пара, которые вырываются у меня при дыхании, наводит на мысль, что тех, кто здесь жил, сейчас здесь нет.

Мор шагает ко мне и грубо хватает за руку.

– Ты знаешь правила, – говорит он, развязывая узлы. – Если попытаешься бежать, моему милосердию придет конец.

Мой взгляд притягивает колчан с дюжиной золотистых стрел, который выглядывает у него из-за плеча. Я все еще помню, как стрелы впивались мне в спину. Спина в ответ на воспоминание тут же начинает болезненно пульсировать.

– Далось же тебе это слово.

Милосердие .

Милосердие – это наколоть дров для пары стариков, у которых нет ни сил, ни денег. Милосердие – это когда тебя участливо обнимают и тепло улыбаются.

А та чертовщина, которая творится со мной и вокруг – это вовсе не милосердие.

Веревка падает, и я, не сводя глаз с Мора, растираю забинтованные запястья.

Бросив последний мрачный взгляд на всадника, я бреду к камину. Хозяева позаботились о поленьях, спичках и даже старых газетах для растопки. Я укладываю поленья, потом распихиваю растопку. Все это время я старательно игнорирую всадника, хоть и чувствую спиной его взгляд.

– Ну что, доволен? – почти кричу я.

Пауза.

– Чем, смертная?

– Как же, ты столько времени пялился на мою задницу! Налюбовался, наконец? – в моем голосе звучит нескрываемое презрение.

– Этот вопрос должен был меня оскорбить? – он искренне озадачен.

Ну, раз он требует ответа, тогда…

– Да.

Мор фыркает.

– Постараюсь не забыть об этом в следующий раз, когда ты захочешь поразить меня своими убийственными словами.

Я так и чувствую, как он радуется своему язвительному ответу.

Ладно, всадник, на этот раз твоя взяла…

Я оглядываюсь на него через плечо. Доспехи и корона светятся в темноте.

– Какой же ты придурок, – с чувством говорю я.

Он хмурится.

– Да, если что – это тоже было оскорбление, – добавляю я, после чего возвращаюсь к камину и сосредотачиваюсь на огне.

Пару минут Мора не слышно, так что мне даже становится интересно, чем он там занят. Надеюсь, умирает от унижения, хотя сильно в этом сомневаюсь.

Минуту-другую спустя всадник выходит из гостиной, звяканье доспехов слышится все глуше и глуше. Дверь закрывается, и я слышу звук льющейся воды.

Я бы тоже не отказалась принять ванну. От меня несет конским потом, а уж какими грязными стали бинты, и думать не хочется. Но чтобы принять ванну пришлось бы просить о помощи, самой мне не разбинтовать рук и не наложить свежих повязок. А у меня сейчас нет никакого желания унижаться перед Мором.

Так что я поджигаю бумагу, которую засунула между поленьями, сажусь и наблюдаю, как разгорается огонь. Впервые с того момента, как я вытянула сгоревшую спичку, меня не переполняет возбуждение, страх или боль. Я стараюсь не задумываться, почему так, и что это значит. Мне легче понять свое отношение к всаднику, когда он активно пытается причинить мне боль. А когда он просто тих и скучен, все не так просто.

Довольно долго мои мысли блуждают бесцельно. Может, вы ждали, что я употреблю время с толком, например, составлю план побега или придумаю способ вывести всадника из строя, но нет. В голове странная пустота.

На каминной полке расставлена коллекция изящных фарфоровых статуэток. Одно за другим я изучаю нарисованные лица. Какое специфическое хобби – собирать миниатюрные фигурки. Лишнее напоминание о том, как много в мире разных людей. И сейчас они бегут из родных городов, пытаясь спастись.

Я представляю самые отдаленные районы Канады, медвежьи углы, в каждый из которых съехались тысячи эвакуированных, ожидающих ухода всадника. Мы играем в смертельную игру, дьявольские салочки, а нас бьют, как надоедливых мух.

Я осматриваю себя. Старомодные джинсы, поношенную рубашку. Где-то там, среди тысяч беженцев, мои родители. Сердце начинает колотиться. Не знаю, почему я так упорно мысленно возвращаюсь к ним. Наверное, я чувствую себя виноватой. План состоял в том, что мы все переберемся в охотничий домик моего деда – жалкую хижину в десятках километров к северо-западу от Уистлера.

Но в глубине души я знала, что никогда туда не приеду.

– Поезжайте вперед, – убеждала я родителей. – Я должна помочь эвакуировать город.

Мне больно вспоминать об этом.

– Не геройствуй, – сказал папа. – Все разбегаются со своих постов.

– Я должна делать свою работу.

– Если ты будешь делать свою работу, то умрешь! – выкрикнул папа (он никогда не кричал).

– Этого никто не знает.

– Проклятье, Сара, я знаю! И ты тоже. Какой процент заболевших выживает?

Не было там никакого процента выживших. Люди либо избегали заражения Мессианской лихорадкой, либо становились ее жертвой. Я знала это, и папа знал, да всем в мире это было известно.

– Кто-то должен помочь всем этим семьям, – сказала я.

Тут папа перестал меня слушать. И это был едва ли не единственный раз, когда я видела его плачущим.

Он меня уже похоронил , подумала я тогда.

А теперь он наверняка считает меня мертвой.

Машинально коснувшись щеки, я чувствую, что она мокрая.

– Какой сюрприз. Я был готов к тому, что ты снова попытаешься сбежать.

От звука голоса Мора я инстинктивно съеживаюсь.

Я прочищаю горло и незаметно вытираю глаза.

Не доставлю ему удовольствия видеть, что я расстроена.

– Понимаю, что ты невысокого мнения о людях, – я поворачиваюсь к нему, – но это просто… Господи Иисусе!

На другом конце комнаты, с мокрыми после душа волосами, с которых еще капает вода, стоит Мор, и он абсолютно голый.

– О боже, – я заслоняю глаза ладонью, – надень что-нибудь! Совсем не обязательно так откровенно себя демонстрировать!

Он морщится.

– У вас, смертных, нелепейшие представления о пристойности.

При всех познаниях этого чувака, у него серьезные пробелы в образовании. Например, он понятия не имеет, чем можно ужасно смутить человека.