Евгения Райнеш - Мга

Гай хотел было спросить, к чему какие-то они никак не привыкнут, но тут услышал своё имя: в гуле расходящейся толпы явно прозвучало зовущее «Гаевский!», и кто-то махнул ему рукой. Тут же забыв о брошенном цветке Фанни, он ринулся в гущу до сих непонятных ему событий.

Уже оказавшись на середине лестницы, Гай услышал, как сверху, прорвавшись за компанией в раскрытую дверь, долетел приглушенный крик:

– Будь ты проклят, Поль, и в этом мире, и в том! Будь ты проклят, чёрный лагир!

– Сольфеджио сегодня в триста второй?

Мимо стремительно пронеслась девочка в ядовито-зелёном, вытянутом свитере. Густая чёлка, закрывающая один глаз, взлетала от бега и снова опускалась на лицо. Скрипичный футляр бил девочку по коленкам, блестящим в джинсовых прорехах, явно мешая ей лететь по узкому тёмному коридору со сверхзвуковой скоростью. Девочка была тёплой, упругой, настоящей. Это не призрак, Кит сразу понял. Нил в нём молчал, не подавая ни единого сигнала беспокойства.

Через мгновение она, так и не выслушав ответа на свой вопрос, исчезла, и Кит остался в коридоре один, сжимаемый какофонией звуков, доносившихся не в лад и в разнобой из замкнутых на себе кабинетов.

Никита Званцев знал, что нужно возвращаться, музыкальный хаос вокруг кричал о том, что он теперь здесь совершенно чужой, что всё давно прошло, но с непонятной любопытной жадностью бродил по знакомым до боли коридорам. Словно он сам стал призраком, одним из тех, на которых охотился. Триста вторая… Он вздрогнул, вспомнив. Тогда… Это началось в триста второй. Класс сольфеджио ютился на третьем этаже, и он явно помнил, как из окна было видно только серое, распластанное небо.

Нижнестранновск. Десять лет назад

Диктант был не самым лёгким – двухголосный, второй квартет Брамса. Но это все равно не оправдывало то, что Кит завалил его. Сольфеджио не входило в список любимых предметов, но изначальной гениальности Никите Званцеву не хватало, поэтому он относился к нему, как к возможности развить музыкальный слух. Честно говоря, у него вообще не наблюдалось никаких особых талантов. Просто хотелось играть в группе и сочинять песни. Нравился сам процесс, хотя, конечно, на периферии сознания приятным бонусом маячили известность, деньги и толпы поклонниц. В любые времена людям нужна музыка. Поэтому Никита настойчиво шёл к своей цели всеми доступными способами.

Этот диктант он явно завалил. Случилось что-то вроде помутнения, в котором Кит совсем не понимал ноты. Словно никогда не знал их. Обычно звучание окрашивалось в семь цветов радуги. Он слышал цвет нот и видел мелодию. Почему-то именно так, наоборот. Когда Никите становилось тоскливо или страшно, он пропевал свою собственную гамму: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Красный – «до», оранжевый – «ре». Фиолетовый – «си». Вот так он пел – и вслух, и про себя – когда ему становилось неуютно.

Сегодня ноты вдруг стали абсолютно бесцветными и ужасно раздражали. «Зачем я вообще занимаюсь этой х..ней?», – подумал неожиданно, и стало тоскливо. Тупо смотрел в серое небо, маячившее за окном. Ирина Николаевна ещё раз проиграла на фортепиано отрывок из второго квартета. Никита поднялся с места, нотный лист от резкого движения слетел с парты, рванул вслед за ним, но не догнал. Упал на пол, так и остался там лежать. Никита чувствовал это, хотя не оглянулся. Хлопнул дверью, и побежал вниз по лестнице.

Дома, ещё с порога, сразу услышал, как что-то шипело на сковородке. Пахло бефстроганов.

– Мам, – крикнул. – Я завалил итоговый диктант на сольфеджио.

Зачем это сказал, сам не знал. Просто был очень расстроен. Почувствовал необходимость с кем-то поделиться. Пусть и в шипящую пещеру маминой кухни. Но она откликнулась:

– И хорошо.

Никита удивился. Настолько, что, только скинув ботинки, зашёл без приглашения в мамину святая святых. В куртке.

Она смотрела прямо на него, повернувшись спиной к шипящей плите.

– Уходи из музыкалки.

В её глазах светилось непривычное сочувствие.

– Почему? – это было единственное, что Никита смог произнести.

Она взяла его за руку и усадила на стул. Сама села на корточки напротив, всё ещё держа за руку. Во взгляде и прикосновении теплом шла приятная нежность, которая Никиту пугала. В ней просыпалось узнавание.

– Но мне нравится музыка, – сказал растерянно. – Я хочу ходить в музыкальную школу.

– Нет, – она схватилась за виски. – Этого не может быть. Не обманывай меня. Ты же всегда возражал против музыкалки. Говорил, что туда ходят только девочки и ботаны… Прости, я не буду заставлять тебя больше. Мой милый…

Мама стремительно обхватила двумя руками его лицо, крепко сжала щеки. Не больно, ладони у неё были тёплые и мягкие. Но неприятно, будто лицо попало в нежный капкан, из которого невозможно выбраться.

– Мам, ты о чём? – Никите становилось все страшнее. – Когда я такое говорил? У нас же будет группа: я, Рай и Валик на синтезаторе. Помнишь? Я хочу учиться музыке. Мы девочку уже нашли, которая хорошие тексты пишет, она согласилась для нас стихи…

Он говорил быстро, но уже понимал, что мама не слышит ни одного слова. Попытался вырваться из капкана её рук, но она давила на его подбородок с непривычной силой, и с жадностью смотрела в глаза, словно после долгой разлуки, а щеки её стали мокрые и блестящие от слез.

Эти тонкие ручьи расплывались морщинам, углубляя их, и от этого становилось ясно, что мама уже совсем скоро станет старухой. Откуда, бог ты мой, когда мама успела так одряхлеть? Она, красавица, самая прекрасная во всем нашем дворе, и даже в районе. Помню же, помню, что ещё совсем вчера мужики головы сворачивали, когда мы с ней шли по улице, когда заходили в тот, угловой магазинчик, где обязательно какой-нибудь из этих кобелей, не смея подойти к ней, покупал мне пару конфет и совал в ладошку, как только я отпускал мамину руку. Они надеялись растопить её сердце таким вот приёмом, ниже пояса, но мама оставалась невозмутимой, а я быстро съедал конфеты и нагло подмигивал неудачнику. Кто эта ужасная женщина, которая плачет сейчас и держит моё лицо руками, и вглядывается в меня? Кто она – с поплывшим вниз лицом, с грязно-серыми жидкими паклями, с сеткой морщин, в которых собираются слезы?

Меня затрясло от жалости и брезгливости, я ненавидел себя за это гадкое, но праведное чувство, но чем судорожнее она хваталась за моё лицо, тем больше я зверел.

– Почему? – вдруг выкрикнул я. – Почему ты такая старая? Мама, почему ты стала такой старой?

Выкрикнул это и сам замер от неожиданности и ужаса. Потому что это кричал не Никита, а тот самый, затаившийся в нём, который все чаще поднимал голову. И магазинчика никакого на углу не было, и никто не совал ему конфеты в надежде на мамину благосклонность. Они затаривались с отцом по выходным в супермаркете на окраине города, по маминому списку, сама она давно уже никуда не выходила. Отец, наполнив продуктами кухню, опять уезжал в одну из своих длинных командировок.