Лариса Романовская - Вторая смена

– Спасибо. – Он улыбается. Совсем как раньше, когда живой был. – Ты же в приметы не веришь? А это хорошая примета на самом деле.

– Ведьмам не положено, – вздыхаю я. – А я…

– А я про тебя знаю… – И снова улыбка. Темно-серыми губами, под которыми грифельно блестят светло-серые зубы.

Наконец-то вздыхаю. Тут воздух другой, его в первую секунду очень страшно глотать. Потом забываешься, привыкаешь. А сперва неловко.

– Ева, время идет… – Он тянет руку – аккурат до дверного косяка. Дальше ладонь замирает. Упирается в невидимое и в неведомое – как в очень прозрачное бронебойное стекло.

– У меня просьба. У меня сын. Понимаешь? – Я не смотрю на протянутую руку.

– Болеет? Серьезное? Я помо… я попрошу за него. Ты этого хочешь?

– Ты же атеистом был, – хмыкаю я, мысленно дописав слово «помолюсь».

– Смерть заставила… – мирно улыбается мой покойный муж.

Оказывается, шутить можно и здесь, на границе миров. Ну а что еще нам остается – я внутрь не попаду, по крайней мере в ближайшие лет сто или хотя бы пятьдесят, пока дети не вырастут. А вот он может обратно. Если захочет.

– Так тебе в этом помочь надо, Ева?

– Спасибо. Не совсем. Ты… Тебе же тут заняться особо нечем?

– У нас тут вечность. Занимайся чем хочешь.

– Санаторий, однако. Знаешь, а меня теперь Женя зовут. Евгения. Тоже немножко Ева.

Он улыбается. Не грустно и не радостно. Так умеют те, кто остался лишь на снимках.

– Саня, ты не мог бы стать Хранителем? Пожалуйста. Нам очень надо. Нам… мне…

– Ну плакать-то зачем? У тебя платка с собой нет, а я тебе свой не передам.

У меня есть платок. Даже десять штук – розовые, бумажные, в прозрачной обертке с бабочками и клевером. Анюткины.

– Санька ведьмовской ребенок. Я ведьма, а…

– А твой муж ведьмак? – все так же легко и весело спрашивают у меня.

– Ведун. Это разные понятия. Муж ученик еще, по многим сутям мирской. А по некоторым нет. Поэтому мы не знаем, все ли с Санькой нормально? Ну с Санькой-младшим, если ты старшим будешь…

– Попробую. Поговорю с… – Он замирает, потом произносит неразборчивое, слегка привычное, но все-таки странно звучащее имя. – Если отпустят, то… Он младенец у тебя?

– Побольше. Через месяц два года исполнится. Я в новогоднюю ночь умудрилась, прямо в полночь. Можно было не только дату рождения выбрать, но и год. Представляешь?

– И вы, конечно, первым января записали?

– А как ты догадался? – Оказывается, я давно не держусь за ручку двери. Стою, прислонившись к косяку, даже сигаретную пачку верчу в кармане.

– Ева… Женя… я же тебя знаю. Знал. Ни капли не изменилась.

– Это хорошо или плохо?

Он оборачивается на звонкий грохот. Где-то в глубинах коммунального коридора уронили медный таз для варенья. Причем явно на старый велосипед. Потрясающий звук. Давно такого не слышала.

– Ева, время. Это… ну, тебе сигналят, в общем.

– Так ты согласен в Хранители?

– Попрошу. Если не получится, то просто за вас просить буду. Сильнее обычного.

– Сань, ты тогда попроси, пожалуйста. Он не говорит почти, задержка речевого развития.

– С речевым – это не к нам, а к логопеду. В поликлинику своди, пусть специалист посмотрит, – строго отзывается он. И я разве что не лезу в карман за блокнотом, чтобы записать рекомендацию. Хотя тут все серьезнее, чем на приеме у доктора.

В глубинах коридора дребезжит телефонный аппарат. Так звон будильника в сон вплетается. Если это сигнал для меня, то он второй, а везде полагается еще и третий.

– А ничего, что у меня потом было столько разного? Ты не сердишься?

Он открывает рот, чтобы ответить. Не поймешь, головой мотать собрался или кивать? Но тут звон прекращается, звучит высокий женский голос:

– Столяров! Сан-Сергеич, к трубочке тебя! Или давай скорее, оттуда вызывают!

– Строго как у вас… – Я снова улыбаюсь.

– Просто дисциплина и порядок. Ева… Евгения, хорошая у тебя жизнь получается. И дети тоже хорошие.

Я не успеваю поблагодарить – дверь захлопывается. Сама. Без всяких движений. Быстро. Как будто она бумажная была, и ее сквозняком сдуло. А она и вправду бумаж… то есть уже не дерматиновая ни разу, и никакой рыжей ваты сквозь продранную обивку не торчит. Она белая, пожелтевшая, холодная и высокая. Не дверь, а обелиск. Позолоченные буквы, фамилии и иногда имена. А сверху звездочка вдавлена. Может, на дверной замок и похожа, но не сильно. Теперь ее нажимать бесполезно.

Если бы у меня не удалось вернуться, то решили бы, что сердечный приступ. По крайней мере в учебнике по «Аргументам и артефактам» именно это сказано. Хорошо, что я своим ничего не стала говорить. Одной как-то легче волноваться.

– Мама, ты где? Санька обкакался! – сообщает мне Анюта. Мобильный телефон явно придумали враги человечества. Меня по этой трубке из-под земли теперь достанут.

– Ну хорошо… – отзываюсь я на пятое по счету «мам». – Сделайте что-нибудь…

Я с трудом слышу собственный голос. Мне сейчас спокойно, сил нет ни на что, могу только на бордюре сидеть и, задрав голову, пялиться на золотистые быстротечные облака. Такие клочкастые, нежные. Они высоко в небе, а по ощущениям – где-то рядом со мной, буквально вот висок щекочут. Можно их руками отогнать, оттолкнуться ботинками от липкой земли и поплыть вверх, не чувствуя собственного тела и времени.

– Мама, мы уже поесть купили и погуляли, а еще тут елка стоит вся мокрая, Санька хочет игрушки потрогать, а папа не разрешает. Мам, ты скоро? Мы очень устали ждать…

– Я скоро.

Солнце на белых обелисках. Они, оказывается, полукругом стоят, словно камушки в больших песочных часах. Светлые такие. Вроде погода была слякотная, откуда солнце взялось? Будто его кто включил. Вон еще какая-то поросль золотится – прямо сквозь ближайший холм вылезла. Совсем как щетина на подбородке.

– Миленькая, да ты чего плачешь-то? – С ближайшей аллейки, той, что тянется от часовни, меня окликает старушка. Такие водятся в любых, даже самых маленьких церковных приходах. Вера, Темкина мама, лет через пятнадцать тоже такой станет. Если я, конечно, ее раньше не уговорю в ученицы пойти.

– Миленькая, да они умерли все, когда тебя еще на свете не было, что ж ты так… – ласково шамкают мне с тропки. Вот такой, наверное, в представлении мирских и должна быть настоящая ведьма – в черной юбке до пят, с палкой-клюкой, с чуть безумными глазами, над которыми растут клочкастые брови, похожие на нынешние белые облака. Ну и, естественно, в наличии есть бородавка на носу, космы, торчащие из-под пестрого платка, и валенки с калошами. Мощный образ. У Аньки в школе скоро елка новогодняя, если возьмут играть злую колдунью, то примерно так и наряжусь.

– У тебя детки есть? Вот и иди к деткам. – Меня ласково, но вполне ощутимо прогоняют с кладбища. Это и впрямь бабкина вотчина, ее приусадебное хозяйство и по совместительству гостиная-салон.