Леонид Поторак - Сатья-Юга, день девятый

А он просто обернулся ко мне:

–Интересно, Серафим. Значит, правильно Таня моя молилась?

–Правильно, – сказал я. – Но молитвы не по моей части. По моей части вдохновение. А теперь еще и расследование.

–Зачем ты мне это все… дал?

–Идет следствие, – сказал я. – Следствие по делу Самаэля. Аримана. Я предлагаю тебе стать свидетелем обвинения, – сказал я. – Ты можешь отказаться. Тогда ты забудешь о нашем разговоре. Ты можешь согласиться. Тогда ты сначала расскажешь о той гадости, что происходит вокруг. А потом забудешь о нашем разговоре. И да, если хочешь, я могу тебя исцелить.

–Я не болею, – нахохлившись, вздохнул он. – Хотя, давай. Ячмень на глазу мне исцели. Я согласен стать свидетелем обвинения.

Оксана

В детском саду я влюбилась. Без памяти. Его звали Гриша, он учился в первом классе, а по вечерам забирал из садика некрасивую белобрысую Люську. Люська косолапила и, когда мы играли в трамвай, всегда хотела быть кондуктором. Я страшно ей завидовала, что у нее есть такой шикарный брат. В глубине души я даже надеялась, что Гриша однажды заметит меня и заберет вместо Люськи. Он приходил обычно за полчаса до того, как папа забирал меня. Брал сестру за руку и бубнил что-то вроде «пошли, дармоед». Это было его любимое слово «дармоед». Оно не изменялось по родам, что было особенно восхитительно. Он, она, оно – дармоед. Я этого не понимала, но чувствовала. Прекрасное взрослое слово. Сейчас я думаю, что так называли дома его самого.

Иногда папа приходил пораньше и забирал меня до того, как я видела Гришу. Я старалась не плакать. Любовь была чем-то особенным, о ней нельзя было плакать для всех. Можно было плакать для мамы – очень редко, для Женечки – моей подружки… и для уродины Люськи. Все-таки это был ее брат. Ей можно было иногда поплакать о том, как я люблю Гришу.

Я знала о нем все.

Гриша хотел стать военным моряком, получал пятерки по пению и тройки по арифметике. Он умел писать, но путал «ш» и «щ». Я тоже их путала, но я-то была в подготовишках, а Гриша учился в школе. И у него был друг Борька. Вроде бы, лучший.

Это все мне великодушно рассказала Люська. Я дала ей побыть кондуктором, хотя очередь вообще-то была моя, а она мне за это рассказывала о Грише.

Как сделать так, чтобы Гриша меня заметил, я начала догадываться в декабре. Тогда стало ясно, что у меня будет к утреннику самый лучший костюм: из настоящего театра. Мне готовили костюм Золушки. То есть «готовили», конечно, громко сказано. Мама раздобыла в своей костюмерной детское платье и одолжила у кого-то из коллег по цеху бутафорскую тыкву.

План был прост: одеться неотразимо и потрясти Гришу своей внешностью. Гриша должен был прийти за Люськой раньше, чем папа за мной. Он увидел бы меня-Золушку… а что предполагалось дальше, я не придумала. Виделось что-то сказочное: мы с Гришей танцуем странный, мной самой сочиненный танец, мы с Гришей держимся за руки – как в хороводе, но в хороводе меня обычно держали за руку неинтересные мальчики.

Когда я переоделась в сиреневое платье с оборочками и кружевами, все ахнули. Еще бы им не ахать. Второй (после меня) красавицей была Женечка, снежинка, но на удивление интересная, не бело-тюлево-абажурное чудовище, наподобие снежинки Люськи или снежинки Галки, а изящное существо в тонкой балетной пачке, волшебным образом держащейся всегда плоско, с вышитым узором, в кокошнике со звездочками. Я ее пожалела. Женечка отлично смотрелась в своей снежиночьей пачке. Она была не виновата, что весь зал с первых минут принадлежал мне.

А главное – лампочка! Лампочка, выдернутая из папиного фонарика. Она предназначалась Грише, хотя я подозревала, что не решусь ее подарить. Но лампочку взяла с собой: а вдруг.

Золушка… Я где-то посеяла тыкву, мне за нее влетело дома, причем от папы, которому тыква была совсем чужой. Мама просто объяснила мне, что терять тыкву нехорошо. А на этом балу – а это был бал, какой там утренник – я была Золушкой, настоящей. Дед Мороз в обмен на «Зайку бросила хозяйка, под дождем остался зайка» дал мне коробочку с мандаринами (или апельсинами?), парой «Мишек на севере» и кучей карамелек. А я ждала, когда все закончится и придет Гриша. А Гриша не пришел. Люськины родители долго разговаривали с воспитательницей, потом стали Люську уводить. Ко мне приставали двое глупых мальчиков, Юра и Паша, я им нравилась. И тут Люська догадалась подойти ко мне попрощаться. Точнее, ее мама догадалась сказать: поздравь девочку с Новым Годом. И меня осенило. Я сунула Люське лампочку и тихонько попросила подарить Грише. Жаль, конечно, что я его не увидела, но передать лампочку через сестру – чем не вариант?..

Люська стояла в своем платьице и с лампочкой в руках, как электрическая фея.

–У меня отнимут, – сказала она.

Тогда мы общими усилиями запрятали лампочку куда-то в оборки Люськиных кружев, и сестра моего возлюбленного убежала к своим.

Две недели я была абсолютно счастлива. Я представляла, как Гриша смотрит на лампочку и думает обо мне. Или что-то такое. Не помню.

В начале января нашлась тыква. Ее отдала папе уборщица, когда он привел меня в садик. А Люську привела мама, увидела меня, быстро цапнула дочь за руку и начала строго внушать, что со мной дружить нельзя ни в коем случае.

Оказывается (как объяснила Люська через минуту), лампочка разбилась по дороге, порвала платье и чуть-чуть не поцарапала его обладательницу. Родители хватались за голову и добивались ответа: кто дал дочери эту ужасную штуку. Под пытками Люська раскололась.

Я заплакала от обиды. Моя любовь разбилась в кружевных недрах тюлевой снежинки. Дура и уродина Люська узнала о том, кто она. Потом Гриша пришел, но я надежно спряталась за фанерным домиком.

В третьем классе я снова встретила его. Он перешел к нам из сороковой школы. Там его оставляли на второй год, так что мы с Гришей сравнялись в статусе и учились в одном классе. Учился он, что интересно, неплохо, хотя и отставал немного по арифметике. Мы наконец-то познакомились и подружились.

Я была ударницей. В смысле оценок. В музыкальном смысле я была никем, мама с грустью диагностировала у меня полную музыкальную безнадежность.

Смешно сказать – из всех своих школьных лет, до десятого класса, я помню только нашу классную Эллину Аркадьевну. Она преподавала русский язык. И то – может быть, только потому я ее помню, что она пыталась втянуть меня в какую-то самодеятельность.

–Ты же дочь актрисы! – упрекала меня Эллина Аркадьевна. – Почему ты читаешь без выражения?

А я читала с выражением, просто во всех строчках выражение выходило одинаковым.

К тому, что моя мама – актриса, я относилась спокойно. Не знаю, почему, но я не гордилась таким вот происхождением. Скорее всего, потому, что мама играла в непонятном взрослом театре. Когда я выросла, мама ушла из театра. Вдребезги разругалась с режиссером, который не давал ей ролей, хотя все тихо знали, что у мамы с ним роман. Тогда же эта история добралась до папы, и мои родители расстались в первый раз. Но это было потом.