Леонид Поторак - Прибытие поезда

Иллюстратор Леонид Михайлович Поторак

© Леонид Михайлович Поторак, 2019

© Леонид Михайлович Поторак, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-0050-2066-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вот она, местность сия. Белая степь, свалявшаяся под дождями, как травяной матрац. Придёт время – её взобьют кони размывающимися в мареве ногами. Через степь бывает видно дымы с турецкой стороны. Белые известковые глыбы и жёлтые земляные насыпи, ещё не тронутые пулями, поросшие сурепицей, изрытые сусликами. Пуля выбьет из известняка облако мела, а в глину уйдёт чисто, оставив круглую норку, где после обоснуется чёрная с малиновым блеском надкрыльев степная жужелица.

(До турецкой стороны по карте сантиметра два. Один раз шагнуть пальцами, чтобы пройти весь маршрут обоза.)

Для немногих, кто выбирал дорогу через белую степь к Дунаю, на середине пути устроили колодец, который потом загубили. Часто говорили, что в колодце нашли человека, но как он туда попал, рассказать было некому.

Отец Василий – вот он сковыривает с иконостаса позолоту, руки его в чешуйках золотой кожи – придёт в эти края с юга и уедет дальше на север, лёжа поперёк седла.

С ножом отец Василий справлялся неумело; вместе с лёгкими хлопьями сусала в мешок падала стружка, добавляя те лишние доли, что однажды перевесили палку в руках Кэтэлина Пую, пыльного краснолицего гайдука – на его белых от пыли щеках пот рисовал багровые борозды. В овечьем жилете застряли высохшие ости ковыля.

В таком образе стоял Кэтэлин Пую у стойки в станционной корчме: без гайдуцкого кафтана, без сабли, в крестьянской рубахе и вытертом до пергамента пиджачке, в этом своём жилете поверх всего – точь в точь из прошлой половины века – бродяга, чудной, но нестрашный человек. Ему налили кислого домашнего вина, и Кэтэлин разом втянул его в усы. Время здесь шло не так, как в степи. Отца Василия не было, как и жужелиц в ещё не выбитых в земле норах. В ожидании поезда спали, курили, уставясь в часы, мяли от скуки сгибы газетных страниц. Дыхание, хруст бумаги. Слышно было ещё, как лошади во дворе переходят с места на место и влажно чихают.

В каплях вина и масла на столе отражались окна.

Потом он смёл рукавом осколки стакана, из которого пил, и оглядел станцию. Один лежит в дверях, вцепившись согнутыми пальцами в косяк, дальше – забившаяся в угол женщина, недавний курильщик, весь лёгший на засыпанный пеплом стол и прижавшийся к нему щекой, как на эшафоте, за ним у стены ещё двое мёртвых, свалившихся в обнимку с ружьями. Под окном шевелился, выдыхая непрерывный тонкий писк, подстреленный студент. Старик-обходчик застыл, сложив на коленях руки, и прямо у его сапог лежал четвёртый труп. Развороченная мягкой пулей спина в драном пехотном мундире. Из-под стойки выглядывал буфетчик с порезанным осколками лицом.

Кэтэлин притопнул; с носка сапога скатился раздавленный капсюль.

– Шли бы просто грабить, не начали бы со стрельбы. Это, – ствол револьвера устремлён в лоб того, что лежит в дверях, – Гицэ Бессарабец.

– Меня убили, – выдавил студент. Кэтэлин дёрнул щекой.

– Гицэ Бессарабец убивает, после берёт что хочет. Деньги берёт. Одежду всю берёт. Ему с мёртвого легче снять, – Кэтэлин сдвинул курок на полувзвод и прокрутил барабан, стряхивая остальные капсюли: тик-тик-тик. – Все понимают, что если бы не я…

– А-а…

– Закрой рот, мальчик, ты не умрёшь. У тебя только дырка в плече. Что я говорил? Вот урод… Когда я пришёл сюда, я только хотел выпить после дороги и дать отдохнуть коню.

Мужчина стёк со стола на скамью и дышал там, вытирая пепел со щеки. Кэтэлин снял со стойки уцелевшую бутылку. Положил её на бок, как короля в проигранной партии. Оторвал от стены длинную медную чеканку – ещё, кажется, тридцатых годов, бояре с трубками длиной в руку, цыганёнок с огнивом и собачки на подушках – и опустил серёдкой на мутный бок бутылки, навроде качелей.

– Но вот ривольвер, – он отчётливо выговаривал «и». – Ты, – Кэтэлин кивнул буфетчику, – ты видел, что мой ривольвер спас этих людей?

– Господь да сохранит вас, домнуле 1 1 Вежливое обращение, буквально «господин» (молд.) , и подарит вам много лет жизни, и детям вашим…

– Цыц. – Кэтэлин опустил револьвер на конец медной доски, лежащей поперёк бутылки. – Три фунта железа сохранили жизнь четырёх мужчин и бабы. Если здесь, – палец, весь в чёрной пороховой саже, стучит по другому концу чеканки, задравшемуся в потолок, – наберётся столько же денег и золота, сколько весит ривольвер, я уйду и никого здесь не трону.

Темнота; муха села на нос; степь сквозь липкий камыш ресниц; удар прикладом по голове. Четверо всадников спешились и поднялись на крыльцо, оставив оглушённого монаха лежать на ступенях. Потом, когда всё уже было кончено, он очнулся, и лежал ещё минуту, не поднимая головы от досок. Его перевернули, и над собою монах увидел красное лицо Кэтэлина Пую, обрамлённое бледным небом. Повернулся набок и уставился в степь, и лежал так, пока не пришёл в себя. Вспомнил, что спал, что его ударили; вжал голову в плечи, боясь, что этот красный человек, нависший над ним, снова врежет прикладом. Но Кэтэлин уже привязывал к седлу ружья, завёрнутые в пехотный мундир, и под синей тканью показался вытертый до желтизны приклад – его спутать было нельзя, это он прилетел монаху в лоб, и, значит, этот человек не тот. А с тем, значит, вышло несчастье, если его ружьё вяжут к седлу с другими, собранными снопом.

Разобравшись с ружьями, Кэтэлин вернулся на крыльцо, приговаривая бездумно: так-то оно вот эдак, твою-то мать, чтоб это так-то вас всех туда… Потом сел на перила и принялся заряжать трофейный револьвер. Разглядел без интереса два других револьвера, один – русский, из новых, без труда открыл, закрыл и сунул за кушак, со вторым повозился, нашёл какой-то дивный рычажок, да так и не разобрался.

После, уже в следующем веке, в этой степи найдут ржавый ствол с вензелями и гравировкой, а прочие части револьвера сгинули безвестно. Брат Феодул раскидал их по сторонам, а шедший вскоре после того ливень надёжно укрыл детали грязью и пучками вырванной травы.

– Эй, – монах завозился на ступенях и сел, опираясь на руку. – Г-гайдук.

– Ты кто?

– Аз съм б-брат Ф! -ф-феодул , – сказал монах, осторожно садясь на корточки, – от манастира …

– Болгарин, значит, – гайдук поправил кошель с добычей, утёр лицо и вновь направился к коню. – Живи, брат Феодул, ты мне не нужен. Монаха обидеть – на всю жизнь удачи не иметь, – приговаривал он уже про себя, забираясь в седло. – Попа – другое дело, попы жадные, и за ними по пятам черти ходят…