Анатолий Агарков - Как я стал Богом

Замерев в сторонке, присутствующих окинул взором — где мне усопшей душу увидать? В толпе? Да вряд ли. На заборе? Он пуст. Быть может, в теле? Но сколь, ни вглядывался в профиль восковой с синими кругами под глазами, ничто не говорило — там есть душа.

Закончил Михаил. Засуетились ритуальщики. Народ к вратам качнулся. И тут я увидал старуху в чёрном одеянии. На корточках она сидела чуть поодаль, у храмовой стены. Так необычно.

— Вам плохо? — я спросил.

— Да мне плохо. Мне очень больно.

— Где болит?

Старуха поднялась и распрямилась. В ней отпеваемую я признал.

— Так вы душа?! Что вас гнетёт? Чистилища боитесь? Страшного суда?

— Не за свою судьбу сердечко ноет, — она махнула вслед уходящей со двора толпе. — Там деточки мои, сынок и дочка.

— Они скорбят. Вам что печалиться о них?

— Сглупила я, подписав дом в дарственную на обоих. Сначала думала, по справедливости, чтоб не было ругни. А нынче поняла, что выгонит младшенького старшая, ведь он блаженный, а та на деньги шибко падкая — продаст жильё и пустит по миру его. Ведь он со мною жил — теперь как перст один. Ты не поможешь, милый человек?

— Так чем же?

— Присмотри за ним.

— Успокойтесь и отправляйтесь по своим делам. Дом не панацея — был в бочке счастлив Диоген. А если разбегутся ваши дети — так знать судьба.

— О горе тяжкое! — ссутулив плечи, старуха в стену кирпичную вошла.

Вслед за мной пришёл в беседку и отец святой. На столик свёрток положил:

— Угощайтесь. На завтрак матушка блинов вам испекла — здесь с творогом, а вот с печёнкой. Какие любите? В бутыли молоко. Вкушайте.

— Спасибо, — и чтоб не огорчить хозяина, за трапезу взялся.

Настоятель выждал паузу:

— Была ли умершей душа?

— Была, — прихлёбывая молоко, сказал. — Мы говорили. Она в печали — боится, что потомки не поделят отчий дом.

— Так и сказала? — был протоиерея недоверчив тон.

Пожал плечами — хотите, верьте, мол, хотите нет.

Зачем же верить — мы проверим, подумал Михаил, а я услышал.

Смотрю, засобирался он идти. Ну, время промыслы поведать.

— Вы слышали легенду Таганая? — достал котомку. — Отшельники из поколенья в поколенье в пещере жили — молились Богу и постились, а после бурь сокровища искали под вывороченными сосновыми корнями. И находили.

Развернул котомку, достал мешок, а из мешка на стол струя самоцветов потекла.

— Вот их богатства. Они Творцу принадлежат по праву, и церкви ими распоряжаться. Примите, батюшка.

Все чувства отразились на лице протоиерея — восторг и удивление, растерянность, испуг. Он попятился:

— Нет, я не вправе. Если хотите, в епархию их отвезу. Или вы сами.

— Хоть к патриарху, но только вы. А мне награда за труды ваше разрешение остаться при Божьем храме.

Протоиерей с трудом пришёл в себя.

— Да-да, вольны остаться. Когда я из епархии вернусь, мы с вами о довольствии поговорим. А сейчас....

Когда окрестности тускнели, размывались, и город зажигал свои огни, "Рено" протоиерея к вратам церковным подкатил и посигналил.

— Не спать, а бдеть! — приветствовал отец Михаил сторожа Степан Василича и отослал. — Не семени за мной, к беседке я дорогу знаю.

Вошёл в моё пристанище и хлопнул донышком на стол бутылку дорогого коньяка.

— Не спать, вставать и праздновать со мною.

Я опустил с груди Маркизу на пол и поменял горизонталь на вертикаль.

— Позвольте угадать причину — клад приняли и вас повысили.

— Не угадал, — весьма довольный протоиерей захохотал. — Впрочем, да, сокровища, конечно, приняли, пересчитали, оценили — там уйма денег. Такая что.... тс-с-с.

Отец Михаил подозрительно оглянулся на подступающую темноту — в ней силуэт маячил.

— Степан Василич, лампадку нам сообразите. Себе стаканчик.

Сторож принёс керосиновую лампу и стакан гранёный.

— Какой хитрец! — пожурил святой отец, составив рядом стеклотару — две рюмки и стакан.

— Вы знаете, за что мы пьём? Так слушайте — нам школу тут воскресную поставят для деток и странноприимный дом. Строительство буквально с завтрашнего дня начнётся. Решить лишь надо — сад потеснить или землицы прикупить у городской администрации. А?! Каково?! Ну, с Богом!

Мы с протоиереем пригубили, Василич хлопнул, крякнул, пошарил по столу глазами, занюхал рукавом.

— Коньяк, сын мой, не заедают, — поучал святой отец.

— А вам, — это он мне, — я должность подыскал — заведующего странноприимным домом. Согласны?

Конечно, нет. Да только спорить ни к чему: пока его построят — эксперимент я завершу.

Потом приехали из епархии — насчёт строительства. Лишь мимоходом протоиерей представил им меня. И после этого никто не вспоминал, не донимал — у всех свои заботы.

Оставленный в беседочной тиши, обдумывал величайший из своих экспериментов: как мне, пронзив пространство или время, достичь черты, что разделяет свет на тот и этот. Лишь, думал, там смогу Его я лицезреть — того, которого как будто нет, однако все в которого как будто верят. Того, кто знает, как жизнь вдохнуть в покинутое душой тело. Кто может эту тайну мне открыть.

Достичь черты, переступить и вновь вернуться — весьма рисковая затея. Я не Орфей, чтоб нравиться богам. И не Геракл, их чтоб не бояться. И не хочу я пить шампанское. Познание — вот смысл риска.

Перечитал всю библиотеку Михаила, пытаясь в каждой фразе найти намёк, скрытый смысл, потайную дверцу, способную в архангельское царство привести. И сколь ни бился.... Но не отступал.

Мне книги Фенечка носила: протоиерею недосуг — то служба в церкви, то крестины, то отпеванье, то венчанье.... А тут строительство свалилось....

Мне книги Фенечка носила, и мы сдружились. Общались мысленно. Но желание излечить ребёнка допекало и однажды допекло.

— Есть у тебя гребёнка? — мысленно спросил.

Она покивала и подала расчёску.

Годится.

— Сядь сюда. Позволишь мне косички расплести?

Она кивнула.

Как нежный шёлк пряди у ребёнка, а цвет — как грива ковыля, что волнами своими красит степи. Расчёсывал ей волосы расчёской, другой рукой приглаживал.... И в мозг проник тихонько. Пошарил — вот она, загвоздка, вот этот узел надо расплести. Запутались нейроны ещё в утробе, а может в миг рождения, который мог последним стать.

Расчёсывал ей волосы расчёской, другой рукой приглаживал и по чуть-чуть, ну очень осторожно распутывал хитросплетения в мозгу, лишившие её и слуха, и дара речи.

Внезапно вздрогнули Фенечкины плечи, и тельце худенькое напряглось — звук к ней прорвался.

Я голосом:

— Ты можешь говорить?

— Да, могу.

— А слышать?

— Я слышу же.

Повернул девочку к себе лицом, стал на колени, чтоб заглянуть в её глаза.

— Хочешь дочкою моей стать?

— Ты женишься на тёте Глаше?

На тёте Глаше? Гм.... Пожалуй, не готов.