Владислав Савин - Взлет Андромеды

Тюлень исчезает в купе. Я пока остаюсь в коридоре — спать не хочется, ну ни в одном глазу. Несколько раз проходят припозднившиеся пассажиры. Коридор не широкий, даже в мягком купейном вагоне. Девушка, блондинка, старается протиснуться мимо меня, словно я грязью вымазан — чтоб не коснуться даже складками своего платья. Ей это не удается, и она бросает на меня ненавидящий взгляд. Может, у барышни просто дурное настроение — но я сразу вспоминаю историю с Верой Пирожковой, Севмаш, год сорок четвертый, как фашистская шпионка и палач себя выдала, вот так же не сдержавшись, на Лючию посмотрев. Тем более, что я ничего не теряю, извинившись.

— Простите, я вам чем-то помешал? — говорю, простецки улыбаясь — или может быть, помощь нужна?

— Нет — отвечает, остановившись, обернувшись ко мне, и промолчав секунду — и оставьте меня в покое.

— Пшепрашам, пани — говорю я — до видзеня.

Отчего по-польски? А вот торкнуло, как два года назад на пароходе, когда я к мутному типу по английски обратился, а он оказался американцем. Ну и, хотя кроме этих двух слов знаю я на том языке едва десяток, говорить с поляками мне приходилось, так что их акцент узнаю, а у этой дамочки выговор был именно такой. В чем странного нет, поезд в Львов идет, а там этнических поляков по переписи, почти пятая часть населения. Домой, значит, едет, из Москвы, или уже после села — вот не помня я ее среди пассажиров при отправлении в Москве с Киевского вокзала. Остановилась, на меня взглянула с интересом, и спрашивает:

— Вы поляк?

— Очень отдаленный: мой прадед был узником царизма, сосланным куда-то под Красноярск — отвечаю я (клюнуло!) — и сей факт я еще помню, хотя по-польски практически не говорю. Не было практики, живя исключительно среди русских. А сейчас еду в командировку, в ваш прекрасный город — позвольте представиться, Кунин Валентин Георгиевич, геолог.

Смешно, но это правда — насчет моих польских корней. В той прошлой жизни мать мне рассказывала, что среди ее очень далеких предков был такой вот польский шляхтич. Или не шляхтич — в общем, был сослан, и весь остаток жизни провел в Сибири, однако же там не кандалами гремя на каторге, а дослужившись до инспектора народных училищ, умер еще до начала двадцатого века. В моей "легенде" здесь этого нет — но вряд ли знакомая из поезда сумеет проверить это в нашем Первом отделе.

— Геолог — произносит она — ах да, у нас в Карпатах сейчас что-то копают. Бандеровцев уничтожили, и по горам лазают все, кто хотят. А что будет после? Как думаете, те из вас, ученых-геологов, кто открыл руды Норильска и золото Колымы, думали, что на тех местах будет самая страшная каторга в истории человечества, и в землю лягут кости миллионов невинных жертв? У нас, конечно, не Сибирь, но… Если у нас найдут уран, из которого делают эти ужасные бомбы — я слышала, его добывают в Чехии, а вдруг и у нас он есть? Это правда, что сейчас в СССР не расстреливают никого — а отправляют приговоренных в атомные рудники, где они умирают в ужасных муках? А вам нет до этого дела — лишь открытие, премии, лавры, что там еще?

Я пытаюсь понять, это что такое? У нас тут, в измененной истории, конечно, оттепель, но пока очень ограниченная, между "своими". Чтобы так разговаривать с незнакомым человеком, надо быть или сумасшедшей, или провокатором. Кто-то из верхушки Галицкой ССР против нашей группы играет — да нет же, в Львове пока все тот же товарищ Федоров сидит, в нелояльности которого сомневаться невозможно!

— Скажите, пани, вы случаем не из той Конторы, чье название лучше вслух не произносить?

— Ах, вот за кого вы меня приняли? — усмехнулась она — но мы ведь не призываем к каким-то противозаконным действиям, ну а за общие разговоры даже гестапо в оккупацию никого не хватало. Отчего люди бывают так откровенны в дороге — вот мы встретились, завтра расстанемся, и можем больше не увидеться никогда. Просто мне обидно за свой народ — воистину, лучше быть под немецким, турецким или татарским гнетом, чем под русской милостью. Потому что русские, облекая ею кого-то, взамен забирают душу. Вот вы уже забыли язык предков — а ваши дети уже полностью будут считать себя русскими, забыв о польской крови. Когда приходит завоеватель, можно согнуться под ярмом, а после распрямиться вновь. Когда русские дают толпе хлопов хлеб, взамен прося отказаться от языка и веры, что выберут малодушные, которых всегда больше, чем героев? Когда нацию предает ее народ, остается лишь горстка храбрецов, для которых идея дороже сытости — и с которыми даже не сражаются, поскольку они не опасны, а смешны. А ведь моя страна была — подлинно, от можа до можа, владея и Смоленском, и черноморскими степями! Отчего история оказалась к ней так несправедлива?

— Может, оттого, что вы не русские? — отвечаю я — которые умели втягивать в себя другие народы. При этом требовали лишь службы или работы — но не отречения от веры и языка, это выходило как-то само. А вот поляки, поодиночке умеют быть успешными, как мой предок в Сибири, но как только соберутся толпой, тут же начинают вести себя, как шляхтичи в окружении быдла — в результате их соседи, вместо мирной ассимиляции, вынуждены сражаться уже за свою душу. Для меня Польша, это нечто этнографическое, занятное и любопытное — но совершенно не знамя, за которое надо сражаться и умирать. Ее поглотят — ну, не вижу в этом ничего плохого, продолжить существование в виде этнографического карнавала по большим праздникам, внутри более сильной и успешной нации. Люди ведь будут живы и счастливы — и если их счастье будет большим, чем если бы им пришлось отстаивать свою самостийность, то значит, так тому и быть. Так прямо на наших глазах происходит с Украиной, так завтра будет с Польшей — лично я не вижу в том горя, если людям будет хорошо.

— А если завтра все нации сольются в одну — упрямо спрашивает пани — и будет во всем мире одна власть, одна воля, один закон? Хорошо это будет для людей или плохо?

— Проблемы, которые придется решать моим правнукам, меня сейчас не интересуют — отвечаю я — не люблю абстрагирования, я человек предельно конкретный. Сходить туда, сделать это. А прочее — в свободное время.

— Может быть, это время настанет гораздо раньше — произносит пани — что ж, сказано же мудрецом, если вы не хотите заниматься политикой, политика займется вами. Вспомните ли вы тогда этот наш разговор, или будете сыты и довольны, как хлоп у кормушки? В любом случае, вы сделали свой выбор — вам решать. Спокойной ночи, пан!

И уходит. Интересно, что это было? Вот предчувствие у меня, что с этой пани мы еще встретимся. А пока что, в какое купе она зашла, я заметил, надо будет ее анкетные данные выяснить. Проводнице червонец, вот хочу узнать про даму, с которой случайно поговорил. А откажется, можно и корочками посветить, хотя делать это неохота, я ж "мирный геолог".