Радзивилл Ежи - Гении неба

— У-уфф... Замедляемся. И в ванну... Есть здесь ванна?

Время плавно приняло нас в свой неторопливый бег. Мы посмотрели на свои образы, все еще дружно покуривающие, попивающие те же банки пива, такие солидные, чистенькие и культурные, потом друг на друга. Грязные, усталые, окровавленные оригиналы дружно заржали. В этом что-то такое было. А может — просто нервы. Я поинтересовался:

— Слышь, а чего это ты там набирал — то, а?

Дэв подмигнул:

— Получил инфо методом подсматривания, подслушивания и вынюхивания. Куда бы пристроить наш арсенал? Очень уж он... Того.

Я пропел, приглядывая место и скрытное, и в то же время доступное:

— "А помирать нам рановато: есть у нас еще дома дела."

Американец скептически хмыкнул.

— И вот еще, Дэв. Что будем делать дальше со всей этой лабудой? Сам понимаешь, нам надо уходить. Мы разворошили такое осиное гнездо...

— Нет проблем, — сказал друг, — Как — никак есть я и мой проектор. Кстати, насчет ванны... Я сейчас похож на нациста оккупанта. Возьми это тяжелое орудие, — сунул в руки бластер, — Намахался я им сегодня...

В конце концов я пристроил вооружение на камине, слегка задрапировав его какой-то тряпкой. Дэв, помыв конечности, первым делом вынул контактные линзы и достал из чемодана новые очки, точно такие же, как разбитые. Довольно посмотрел в зеркало и только потом полез в ванну.

— Бэд рашен, я снова пою, — слегка ополоснув руки и морду в кухонной раковине, пританцовывал я под используемый по прямому назначению завода-изготовителя дэвовский "Шарп":

— Бэд рашен, я снова с тобой!

Повернувшись, чтобы взять полотенце, я обнаружил ствол чего-то крупнокалиберного перед носом. Оружие умело держала Татьяна.

— Ох, слушай, только не сейчас, — вздохнул я, — Сначала надо поесть. Я пельмени опустил. И так уж вода один раз выкипела, пока мы воевали. Да опусти ты этот металлолом! Давай устроим перемирие.

Она недоверчиво проворчала:

— Знаю я ваши майанские перемирия.

В этот момент за ее спиной возник голый мокрый Дэв и опустил ей на голову бластер. Со зверской рожей прорычал:

— Дадут сегодня здесь спокойно поужинать или нет? Я завалю каждого, кто вздумает встать на моем пути к мясному фаршу и полусырому тесту! Проклятье, мы будем жрать, а эта тварь пускай валяется и смотрит!

— Ты помешивай, пока еще кто на запах не явился, — заявил он, утаскивая Татьянино тело в зал, — Пока приготовится я успею и связать ее, и вытереться, и одеться, и на стол накрыть. И завалить любого, кто еще вздумает зайти раньше, чем трапеза окончится!

Спустя минут пять я раскладывал по тарелкам порции, Дэв то благодушно следил за шумовкой, то неприязненно поглядывал на дверь и связанную как личинка шелкопряда Татьяну. И дверь, и Татьяна, старались не вызывать неудовольствия американца. Может, потому, что у него на коленях лежал заряженный "по пробку" лучемет. Дэвид Эдвин Ли поесть не только любит, но считает еду ритуалом, нарушать который не позволительно никому и ничему. Войди сейчас ангел с саксофоном и возвести он конец света со страшным судом — и то разговор бы не состоялся бы до окончания десерта. Ворча, приятель ловил вилкой пельмень, последовательно тщательно окунал в масло, уксус и сметану, затем внимательно рассматривал и только потом отправлял в рот.

Наконец, угощение растаяло как сон, был выпит сварившийся в пузатом кофейничке кофе, с ним в желудках улеглись ничуть не возражающие против такого соседства по сто грамм коньяку, задымились ароматным дымком сигареты и заметно подобревший американец сообщил глотающей голодную злую слюну Татьяне:

— Теперь можешь говорить все, что хочешь. Теперь я расположен к беседе.

— Зато я не расположена, — гнусаво возмутилась она, — Третьи сутки без крошки во рту разыскиваю этих балбесов, а они даже не догадываются накормить!

— Сейчас, убив легкой закуской сосание в желудке я готов даже на это, — Дэв с добрым сопением соорудил четырехслойный бутерброд и дал даме укусить от сложного сочетания ржаного кислого хлеба, твердокопченой колбасы, настоящего швейцарского сыра, зелени, масла и каких-то приправ.

Я оглядел жующую пленницу. На этот раз она была одета в длинную плиссированную темно — коричневую юбку, в тон к ней была, видно, подобрана и кофта — немного светлее, в стиле мужской сорочки, с нагрудными кармашками и погончиками. Закатанные рукава обнажили незагорелые, тонкие с синими прожилками вен руки. Всклокоченная отбеленная химия делала лицо неприятным. Одежда и слегка размазанная косметика свидетельствовали о прошедших неустроенных сутках, не меньше. Багажем дама то ли не обзавелась, то ли он ждал ее где-то не здесь. Она вполне могла оставить его в любой из вокзальных автоматических камер хранения. В целом она выглядела естественно: невезучая малолетняя шлюшка, из тех, что голосуют на трассах, снимаются на вечерних улицах и танцевальных сборищах. Только глаза выдавали ее сейчас с головой. Ни у одной потаскухи не может быть такого острого, многоопытного взгляда. Взгляда существа, уже давно сделавшего ежесекундную игру своей натурой.

Она встретилась со мной взглядом и подмигнула, продолжая жевать слишком большой откушенный кусок. Она действительно тяжело провела это время и действительно было голодна. В этом она не играла.

— Чертовски вкусно, — изрекла она, справившись наконец о бутербродом, — В России такими теперь не угощают. Руки, конечно, вы мне не развяжете?

Дэв укоризненно покачал головой:

— Как можно! Я не устану от того, что накормлю тебя собственноручно. Будешь хорошо себя вести — дам даже кофе.

Татьяна усмехнулась:

— Ради кофе я буду паинькой. Какие у вас планы — насчет меня? Накормите, напоите, в баньке попарите — и в Интергал, на правеж? Или сами будете потрошить? Чего молчите?

— Да так, взвешиваем твои предложения. Простят ли нас, если притащим на блюде твою прелестную голову с отрезанными ушами, губами и носом.

— Точно, — вставил Дэв, с видом художника, кладущего решающие мазки на холст, мажущий второй бутерброд, — И глаза на другом, маленьком блюдечке. С каемочкой по цвету глаз.

— Во-во, и глаза на блюдечке. Да только не простят ведь. Да, Дэв?

— Угу, — промычал американец, давая даме укусить, — Как пить дать. После всего, что мы отчудили. Лихо оно горело!

Хохотнул:

— Как ты этих технарей сходу зажег, в проекционной? Троих сразу? А морда у того ублюдка была — не придумаешь глупей. Интересно — он успел сделать в штаны?

Я рассеянно качнул головой:

— Уж наверно... Да он тогда и не заметил бы.

Зевнул. За окнами незаметно совсем стемнело. Скосил глава на полонянку в мятой, грязненькой одежонке и продранных на колене колготках:

— Может, сдадим ее на ночлег обратно на Лубянку — Prison? Интергал отпадает, а оставлять мадам здесь — как мне кажется, будет неоригинальным самоубийством.