Радзивилл Ежи - Баллада о краденой памяти

— Какие обиды, Рик? Я просто забочусь, чтобы ты не слишком вымок.

Я нес сверток с вещами и едой. Так, в стиле Архиерея, "не спеша, но и не мешкая", мы покинули берег и углубились в холмистые окрестности озера. Небо уже совсем посветлело, когда Архиерей резко остановился. Дремлющий на ходу Кривой натолкнулся на него, открыл рот, чтобы выругаться, да так и замер. Я почувствовал, что сопровождавшая нас вонь стала гораздо крепче. Архиерей, молча и неподвижно разглядывал что-то впереди. Потом жутким, нечеловеческим голосом глухо сказал:

— Иди сюда, Клинок. Ты должен увидеть это.

С пригорка открылась здоровенная котловина, некогда, наверно, бывшая одной из здешних топей. Трясины не осталось — ее замостили голыми раздувшимися безголовыми телами. Сотнями разлагающихся, непристойно брошенными в топь телами, многие из них — со следами пыток, скрюченные в агонии, сплетенные в отвратительный узор.

— Могильник, — сказал Кривой, — Идем отсюда, Архиерей, тут полно заразы.

Архиерей молчал. Кривой дернул его за рукав:

— Идем, вот дорога, по ней до самого Тракта дойдем.

Архиерей повернулся ко мне. Его лицо снова ничего не выражало.

— Ты видел? Это все — ты. Если бы не ты, они бы жили. Помни об этом месте. И о других таких же местах. Их не одно и не два.

Я вздохнул, втянув в себя крепко настоянный на разлагающейся плоти и оттого сладковатый воздух:

— Учту. Но что я сейчас могу? Может быть — пойти, сдаться и так далее?

— Если бы я думал, что так лучше, то давно бы отдал им тебя, — сказал Архиерей, и его изумрудные кошачьи глаза блеснули, — Но это делает хорошо немногим, на некоторое время — а потом губит нас всех.

Он досадливо махнул рукой, и мы зашагали дальше, обходя могильник. Когда котловина осталась за спинами, мы вышли из шлейфа трупного запаха, и Архиерей заметил:

— Коли мы сейчас помогаем тебе — то только потому, что можем сделать только одно. Оставить тебя живым и потом стребовать о тебя за это. Понимаешь?

Я пожал плечами:

— Чего тут непонятного? Все ясно. Хотя мне хочется думать, что Рик давно уж беспокоится за меня вовсе не потому, что ему кто-то там это поручил. Может, я и ошибаюсь, но думаю, что мы подружились с ним.

— Я тоже так думаю, — буркнул Кривой, — Ты, Архиерей, всю жизнь был слишком расчетлив. Поэтому и друзьями не обзавелся.

Тот только усмехнулся, продолжая мерить большими шагами дорогу. Из-за горизонта показался краешек светила, когда с очередного бугра мы увидели тракт. В этот утренний час он был еще пуст, извиваясь желто-коричневой лентой между буграми. В окрестных деревеньках из труб начинали идти дымки, в чистом и свежем воздухе звонко разносились голоса животных. Как и везде, крестьяне поднимались здесь рано. Дойдя до развилки, мы приуменьшили ход. Архиерей рылся в наременных карманах, достал что-то, обернутое в пучок сероватой ваты, подал Кривому:

— Это тебе сделал Роххи. Знаешь, как им пользоваться?

Рик, не скрывая любопытства, развернул сверточек. Из ваты показался стеклянный глаз того же оттенка, что и сохранившийся. Ладонь парня крепко сжалась, он пробормотал:

— Ну, спасибо...

Архиерей повернулся ко мне.

— Пора менять облик, Клинок. Можешь перекинуться так, чтоб твои приметы изменились?

— Я попробую, — неуверенно пообещал я, Привлекательность не имела сейчас решающего значения, так что я сосредоточился в первую очередь на росте. На ходу ничего не получилось, О чем я и сообщил своим спутникам. Архиерей подумал и решил:

— Все одно неплохо бы позавтракать. Да, пора уж прикинуться бедными, но честными людьми. Чтоб меньше на нас пялились. Помнится, где-то недалече жил один старичок, у которого я оставлял некогда кое-что из вещей. Надо бы напомнить...

Мы немного отошли от Тракта, присели у одного из старых кострищ, поскидали поклажу. Дождь успокоился, облака бесследно исчезли с полыхающего неистовой синевой неба. Ветер тоже затих, дымы из труб стояли вертикальными столбами. Насобрав дров, Рик бросил на Архиерея дальнейшие заботы и наслюнив стеклянный протез, прилаживал его на место, используя вместо зеркала лезвие ножа. Я сел на расстеленную шкуру, чувствуя кожей лица приятное тепло восходящего светила, и задумался о смене облика. Я знал, что раньше изменяться было очень просто, но — как? Испытанное уже освобождение ума не дало ничего, кроме обрывков воспоминаний, подтверждающих это — и все. Я снова почувствовал тяжелую ненависть к устроившим мне эдакую развеселую жизнь. Оставался только шаг, чтобы вспомнить своих врагов — но я не смог. Ненависть смешалась о отчаянием. Когда Рик коснулся моего плеча, я, придя в себя обнаружил, что сгорбившись до боли в руках стиснул голову, словно пытался выдавить из нее скрытое. Он повторил:

— Давай завтракать. И то, уж чего, а жратву мы заработали. Это уж как ни говори, правда — чего только не натворили за ночь. А у тебя все никак не получается?

Я только вздохнул, но под ложечкой и в самом деле засосало от запаха поджаренной на костре ветчины. Погоревать можно было и попозже. Внезапно я остановил Рика, уже собравшегося откусить ломоть мяса:

— Скажи имя моего врага!

Он отвел взгляд:

— Прости, я еще его не знаю. А даже если бы знал, то но мне нельзя этого делать. Может... Я спрошу.

Я повернулся к жующему Архиерею:

— А может быть, ты знаешь? Это очень важно для меня. Мне кажется, что когда я вспомню его, то вспомню и себя.

Архиерей показал на набитый рот и покачал головой. Прожевав, он сказал:

— Да не знаю я его. И Кривой тоже не знает. Откуда нам?

— Мучители, — проворчал я, — Эгоцентрики.

Архиерей и Рик переглянулись и промолчали.

Затем Архиерей снова оглядел из-под ладони окрестности, бормоча:

— Ага, точно. Лишь бы не помер дедуля. Пожевали? Пора двигаться.

Пожитки разобрали по рукам, костер разбросан и тухнет, агонизируя несколькими тощими струйками дыма. Кривой, впрочем, теперь надо присмотреться внимательно, чтобы заметить протез — оглядывается и вздыхает. Неожиданно говорит:

— Смотри, видишь как красиво вокруг? Вот эти поля, деревенские домики, это небо — такое синее, что жуть пробирает, ежели в него долго глядеть?

— Вижу, — в тон ему отвечаю я, — Ничего, красиво. Ты это к чему?

— Да так... — неожиданно смущается он и начинает грызть ноготь, — Просто так.

Архиерей посмеивается одними глазами:

— Да это что, вот портовые города, там действительно иной раз замрешь — и глядишь, глядишь... Пока кто не толкнет или в кармам не залезет. А бывает — и так, и эдак сразу.

Я не возражаю, и разговор затихает сам собой. Я сейчас не интересуюсь достопримечательностями, окружающими нас. Куда более мне любопытен я сам. Поэтому, настроив тело в ритм движения, я вновь погружаюсь в себя. Что же такое — я? Откуда я, каков мой родной мир, как, разрази меня гром, вытащить обрывки памяти и соединить их воедино? И — самое главное сейчас, как я раньше менял свой облик? Снова пробую сконцентрироваться, нащупать что-нибудь. Сейчас я напоминаю себе слепца в незнакомом месте. Двигаясь внутри себя медленно, с опаской, чувствуя, как прохожу возле мрачных, замкнутых непонятных образований. Я толкаю их как двери — входа нет. Правда, нет недостатка в путаных, рваных картинках. Их с каждым днем все больше и не все тут же забываются. Некоторые из-за неясного содержания, иные не содержат, кажется, ничего волнующего, но от них щемит в груди. Наверно они когда-то были очень дороги мне. Перебираю их, но пока неясно, что трогательного в картине безжизненного, безводного серо-сизого мира, в его бескрайней пустыне с серо-черным зернистым песком и источенными ветрами редкими вертикально стоящими столбами дикого камня? В синей дороге, рассекающей фиолетово лиловые заросли? В множестве других картинок, отражающих мгновенные снимки разных миров, их странных существ, непонятных строений и машин?