Александр Золотько - Под кровью — грязь

– Не успел я, – сказал Агеев и закашлялся.

Палач нащупал у него за поясом пистолет.

– Жаль, не положил вас обоих еще там, в коридоре.

Палач вытащил пистолет, тяжело встал.

Вначале он хотел что-то сказать Агееву, но потом передумал. Что? Что он может ему сказать?

Палач обернулся к двери.

– Жив?

– Вроде бы, – сказал Гаврилин.

– Повезло…

– Кого ты положил в зале?

– Солдата.

– Тогда не хватает Блондина. И Беса, – добавил Гаврилин после паузы.

– Может, сбежали?

– Может. Или оба убиты.

– Или оба убиты…

Гаврилин медленно подошел к Палачу:

– Нужно уходить.

Нужно уходить. Действительно, нужно уходить и как можно быстрее. Все как обычно, операция переходит в стадию завершения. Уйти до того, как ресторан оцепят. Палач почувствовал на своем плече руку Наблюдателя.

– Что-то мне плохо.

– Пошли, – сказал Палач тихо, в груди пекло, и Палач боялся закашляться.

Они двинулись через кухню. Через разгромленную кухню. Возле печи лежал повар, в белой, испятнанной кровью куртке. В стороне лежали две женщины. Официантки.

Дверь на улицу была открыта. На самом пороге сидел Бес. Рядом лежал автомат.

– Бес, – сказал Гаврилин и шагнул к двери.

Нельзя, подумал Палач, нельзя, но остановить Наблюдателя не успел. С улицы ударил автомат.

Блондин ждал их, борясь с тошнотой и болью. Они не могут пройти мимо него. Не могут. И Блондин ждал. Вот сейчас, сейчас. Он не слышал выстрелов внутри здания, он вообще ничего не слышал, кроме своего дыхания.

Нога горела, но жар этот не защищал от холода, наоборот, холод пропитал все тело Блондина, дрожали руки, дрожало все тело, дрожал автомат.

Блондин ждал. Он дождется. Ему все равно, кто выйдет. Лучше, конечно, чтобы Стрелок.

Или все равно. Солдат, Наташка, или этот. Крутой.

Блондин ждал. Для него исчезло все вокруг, кроме этой двери. Руки застыли, и ствол водило из стороны в сторону.

Стали закрываться глаза. Блондин тихо выругался, попытался изменить позу и чуть не закричал от новой вспышке боли в ноге.

Блондин ждал, но появление в дверях людей все-таки застало его врасплох. Он нажал на спуск до того, как понял, что очередь пройдет слишком низко.

Автомат ударил в плечо, в ноге снова взорвалась боль, и Блондин закричал, не отпуская спускового крючка. Только боль и его крик, и рвущийся из рук автомат, и холод во всем теле, и злость, и…

Блондин не видел, что почти вся очередь досталась телу Беса. Грудь, лицо, ноги выплескивали фонтанчики крови под ударами пуль, били в стену и в раскрытую дверь, но никак не могли нащупать замершего в дверях человека. Нет, одна зацепила.

Патроны в магазине закончились, Блондин, не переставая кричать, выронил автомат.

Суки, сволочи, ублюдки. Рвать… рвать вас зубами… гады… ненавижу… Блондин бил кулаками по земле, приподнялся, и в этот момент его достали пули Палача.

Вся злость Блондина и весь мир, который он так ненавидел, разлетелись в клочья.

Темнота и безмолвие. Медленное, тягучее безмолвие и раскаленная темнота. Агеев идет, а темнота липнет к его лицу, коркой оседает на губах.

Агеев знает, что сейчас произойдет, он знает, куда засасывает его черное безмолвие. И ничего не может поделать.

Тело не подчиняется ему, ноги сами несут его застывшее тело, разбрызгивая каплями кромешную темноту внизу.

Холодно. На посту всегда холодно. Тогда почему горит лицо? Из-под фонаря косо вырываются пряди дождя, торопливо сшивая небо и землю. Землю, насквозь пропитанную водой.

Тучи и грязь. Грязь – это земля, пропитанная не водой. Не водой, кровью. Вот она брызжет у него под ногами, каплями бьет по лицу.

Это не дождь, это кровь. Идти становится все тяжелее, он уже проваливается по колено, кровавый дождь затягивает все вокруг багряной пеленой, глаза слипаются, но Агеев видит, как багровый туман, вращающийся вокруг него, выплескивает вдруг из себя сгусток ночи.

Агеев пытается остановиться, но тело его продолжает двигаться, уже проваливаясь в кровавую грязь по пояс.

Боль обжигает горло, Агеев пытается поднять к нему руки, но они тоже не подчиняются.

Близко, почти возле самого лица вспыхивает призрачным светом клинок. Ближе, еще ближе.

Тело Агеева проваливается в грязь все глубже. Вот уже только запрокинутое лицо остается над пузырящейся поверхностью.

Грязь со страшной силой сдавливает грудь Агеева, лопаются кости, в самой глубине тела рождается крик, он проталкивается сквозь смятые легкие, сквозь пересохшее горло. Или это не крик?

Это душа его пытается покинуть тело, вырваться наружу. Он сможет, он вырвется из кровавой трясины. Агеев открывает рот, пытается выдохнуть, но молочно светящийся клинок навис над ним, сверкнул ослепительно бело, качнулся и стремительно рухнул вниз.

Боль, всепоглощающая боль! Клинок молнией рассекает его горло, и в последнюю секунду Агеев понимает, что душа его так и останется в этой грязи.

… Тело Андрея Агеева дернулось в последний раз и застыло в углу темного зала, среди обломков, осколков стекла, в луже крови, смешавшейся с шампанским из разбитых бутылок.

В него стреляли… Правда? Стреляли… И даже попали. С той же силой, в ту же боль. Ну и что? Ему некогда думать об этом, у него есть важная, очень важная задача – он должен удержаться на ногах… Он должен удержаться на ногах, несмотря на то, что земля затеяла пляску.

Удержаться на ногах. На ногах. Что-то сказал Палач. Что он может сказать, этот Палач. Не нужно ничего говорить, просто нужно переставлять ноги, одну за другой, одну за другой, и двигаться прочь от этого здания. За деревья. В темноту парка.

Гаврилин сунул пистолет в карман пальто. Что-то он еще забыл. Что?

Взрывчатка. Странное какое слово – взрывчатка. Да, он должен узнать… Гаврилин оглянулся и увидел, что Палач сидит возле стены. Устал… Все они сегодня устали.

Гаврилин вернулся к Палачу. Вот если бы земля прекратила раскачиваться, было бы совсем хорошо.

– Вставай, – сказал Гаврилин.

– Не могу.

– Вставай, – Гаврилин смог наклониться и вцепился в воротник пиджака Палача, – вставай, чего расселся?

– Пошел ты… – сказал Палач.

– Вместе, пойдем вместе…

Палач неожиданно быстро поднес пистолет к своему лицу и нажал на спуск. Патронов нет.

– Фиг тебе, – сказал Гаврилин и ударил Палача по руке, – пойдем.

Стреляться надумал, козел. Ты мне еще расскажешь все.

– Пойдем, – Гаврилин потянул Палача за воротник.

Палач встал.

– Вот и ладненько.

Совсем расклеился несгибаемый Палач. Идет еще тяжелее его, героически раненого Наблюдателя.

Гаврилин покосился на Палача. Руку прижимает к груди. Под ноги попался сучок, и Гаврилин чуть не упал. Твою мать.