Евгений СУХОВ - Оборотень

Вместе с ответом Мякиш отправил в СИЗО маляву с разъяснениями, что жильцов камеры триста восемьдесят пять следует считать запомоенными.

Лука проснулся от сильного толчка в плечо. Он открыл глаза и, щурясь на искусственный тюремный свет, зло произнес:

— Какого черта!…

В последний раз он испытал подобное пять лет назад в Новосибирской транзитной тюрьме, когда в тесную камеру надзиратели втолкнули более ста заключенных; и невозможно было сделать даже шага, чтобы не задеть соседа. Спать приходилось по очереди, менее брезгливые лежали по углам, только блатные, помня о своем высоком положении, терпеливо дожидались условленного часа и даже под страхом смерти не расположились бы на полу.

Вместе со всеми ожидал своей очереди и Лука. А когда шконка освободилась, он устало вытянул на ней зудевшие ноги, голова едва коснулась грязной засаленной подушки, как он заснул — сказалось недельное недосыпание и усталость. Раньше он чувствовал неудобства — жесткость деревянных нар, холод металлических полос шконки, но в этот раз он спал особенно крепко, как младенец в материнском чреве. Три часа сна показались мгновением — он даже не обратил внимания на легкие толчки в плечо, воспринимая их за обычное раскачивание вагона на стыках рельсов. Лагерный сон был тяжел, снилось ему, что он едет в столыпинском вагоне. Но следующий толчок был сильным: похоже, машинист ударил по тормозам, увидев прямо перед собой неожиданное препятствие.

— Ты, батя, совсем одурел! Другим тоже полагается поспать. А ну брысь со шконки! — услышал он прямо над собой звонкий, почти мальчишеский голос.

Перед Лукой стоял молодой парень и дерзко посматривал на него. Торс его был обнажен: грудь атлета, он походил на спортсмена, прибывшего с соревнований, вот только огромные темные звезды, наколотые на плечах, свидетельствовали о том, что он принадлежал к высшей воровской касте. Типичный отрицала!

Парень, весело поглядывая, ждал ответа, и если бы Лука посмел возразить ему, то можно быть уверенным в том, что незнакомец задавил бы его своими железными граблями прямо на шконке. Проглотив оскорбление, Лука поднялся и, не произнеся ни слова, уступил дерзкому парню место. После такого маленького поражения обычно следовало стремительное падение, но Луку от бесчестия спасла случайность — скорое отбытие на этап. Потом он не раз вспоминал нагловатые глаза парня и очень опасался, что однажды встретит в камере невольных свидетелей его унижения.

…В этот раз перед ним стоял Рваный с двумя быками.

— А ты крепко спишь, дедуся, — невольно хмыкнул он. — Ничем тебя не пронять!

Рваный чем-то напоминал того его давнего попутчика по транзитке — у обоих был одинаково дерзкий взгляд. Но у Рваного было злобное выражение лица, и не далее как вчера он с таким же выражением мокнул с головой в парашу красивого молодого парня, осужденного за изнасилование, и тем самым определил его в отверженные. Конечно, это была позорная статья, но самым постыдным было то, что изнасиловал он девочку восьми лет, заманив ее в подвал собственного дома.

Рваный со своими быками мог определить в опущенные любого из присутствующих.

Зеки спали, только в самом углу камеры, перекрывая общий храп, гнусавил молодой голос, — парень во сне звал маму.

— А ты попробуй, может, получится, — зло прошептал Лука.

Нужно держаться жестко. Даже среди спящих обязательно найдутся две-три пары глаз, сумеющих разглядеть проявление слабости, что тотчас непременно станет известно всей тюрьме. А это уже позор! Такого небольшого факта будет вполне достаточно, чтобы поставить под сомнение все его былые заслуги. Под самым изголовьем Лука припрятал заточку, которую он смастерил из обломка отвертки, — в тюремных условиях очень грозное оружие. Теперь он незаметно нащупал ее.

— Замри, Лука! — Сейчас Рваный был серьезнее обычного. — Полночь не самое подходящее время для базара. А только мы тебя побеспокоили вот зачем…

Вся камера, навострив уши, слушала о том, что ты грозился замочить Керосина, если Мякиш не отмоет нас. А такими словами, как ты знаешь, не швыряются. Вот мы и ждем, когда ты на куранты его поставишь. Да и клиент твой давно заждался, — показал он взглядом на Керосина, который посапывал у самых дверей, не чуя беды.

— Видишь, обхватил руками парашу, прямо как девку на танцульках. Того и гляди, сейчас целовать начнет.

Рваный сумел подловить его: обещание полагалось выполнять, в противном случае это будет косяк, а за него могли спросить строго не только блатные, но даже «мужики». Если же он убьет Керосина, то мгновенно попадет в разряд «мокрушников», — воровская карьера очень часто обрывалась именно на этом этапе.

— А может, ты, Лука, жидковат для этого дельца? — хмыкнул один из быков по кличке Злой. Это был крупный вислоухий парень лет двадцати пяти. Он был на редкость безобразен, голова его выглядела слегка примятой, как будто он только вчера выкарабкался из материнского чрева. Огромные уши бестолково торчали по сторонам, и казалось, что они существуют отдельно от своего хозяина.

А когда он открывал рот, то видны были почерневшие осколки выбитых зубов.

Свое погоняло Злой оправдывал сполна, и сел он на нары в неполные семнадцать лет за то, что во время семейной пьянки, сильно разобидевшись на отца за свое бесправное детство, вспорол ему горло разбитой «чебурашкой». В колонии он был «гладиатором» у весьма уважаемого вора, который толкал Злого в пацаны, и, если бы авторитета не перевели в другую колонию, возможно, он сумел бы заработать еще какое-то количество очков, что непременно сгодилось бы в продвижении по воровской лестнице. Второй срок он вновь получил за «мокруху» — раздробил череп сокамернику, и очевидцы, понизив голос, в котором слышался страх и уважение, сообщали, что череп трещал под его могучими кулаками, словно яичная скорлупа.

А воры после этого случая стали посматривать на Злого, как на потенциального «мясника».

— Уж не хочешь ли ты помочь? — угрюмо произнес Лука, хотя прекрасно понимал, что если Злой осерчает и рассвирепеет, то не поможет и заточка.

— Не будем скалиться, — миролюбиво протянул Рваный, раздвигая губы в блаженной улыбке, — покажи молодежи, на что способен.

Лука свесил ноги со шконки, неторопливо вдел босые ступни в тапочки и почесал седой затылок: мол, ну вот, довыпендривался, бляха-муха. Его движения были неторопливыми и по-крестьянски уверенными, будто он шел не убивать, а пахать плугом. Он хотел показать остальным, что хорошо владеет собой и ни от кого не зависит.

Керосин по-прежнему спал, и его ровное размеренное посапывание органично влилось в дружный храп прокуренных глоток. Он спал так безмятежно и спокойно, как может спать младенец под боком у заботливой матушки.