Александр Тамоников - След в заброшенном доме

– Послушайте, что вы от меня хотите? Давите на совесть? Забудьте. Это было давно. Я рассказал все, что знаю. Против Советской власти я действовал осознанно. Прикажите отвести меня в камеру, если не хотите бить. Дайте поспать… или сразу расстреляйте, мне безразлично.

– Все же я продолжу. Да, вы не трус. С некоторой натяжкой ваши побуждения можно назвать идейными, если уместно так говорить о сотрудничестве с фашистским режимом. Вы командовали ротой под Москвой, воевали на Дону, в Сталинграде. Как случилось, что вы оказались в немецкой форме? В ней вы стали элегантнее? Нравитесь женщинам?

– Попрошу не издеваться, – заявил Островой. – Под Сталинградом шли тяжелые бои, мою роту командование полка отправило на смерть, обещало подкрепление, которое не пришло. Полк про нас забыл, отступил на заранее подготовленные позиции. Мы вели бой в районе улицы Прудной, подбили восемь танков, две самоходки. У нас кончились гранаты, патроны, но приказа отступать никто не давал. Да мы и не смогли бы это сделать. Немцы замкнули кольцо. Погибли политрук, все командиры взводов. Нас осталось несколько человек. Был взрыв, контузия. Я очнулся в плену. Так что не было никакой сдачи, можете успокоиться. Рота выполнила приказ. Смутно помню, как со мной беседовали люди в черных мундирах, предлагали перейти на сторону Германии. Я, видимо, отказался, – съязвил Островой. – Поскольку очутился в концентрационном лагере, где немцы держали советских военнопленных. Вы будете удивляться, но отношение к узникам было нормальным. Нас кормили почти съедобной пищей, били редко, расстреливали только за неповиновение. Там я и узнал, что теперь в Советском Союзе все люди, попавшие в плен, приравниваются к изменникам Родины.

– Неправда, – возразил Иван. – Каждый случай рассматривается в отдельности. Человек может попасть в плен по не зависящим от него причинам.

– Да перестаньте вы. Сами-то верите? Был в плену, значит, предатель. Пусть даже не привлекут, все равно пятно на всю оставшуюся жизнь. Никто не вспомнит, что до плена ты был почти герой. Подобные законы – это не зверство?

– Это вынужденная мера, – отрезал Осокин. – В чем дело, Алексей Егорович? Вы в детстве мечтали стать государственным обвинителем? Это не ваше, поверьте. Итак, в вас что-то сломалось, и вы перешли на сторону Третьего рейха. Фашисты, конечно, настоящие гуманисты. Они почти не убивали вас, кормили почти съедобной пищей.

– Вы передергиваете, гражданин капитан.

– Мне безразлично, Алексей Егорович. В тридцать девятом вы потеряли жену и ребенка, это прискорбно, искренне сочувствую. Но пережили, выпутались из истории с попыткой обвинить вас в антисоветском заговоре, перевелись в Западный округ. История умалчивает, чем вы занимались полтора года до начала войны.

– Я служил в Гомеле. – В глазах предателя мелькнуло беспокойство.

– Охотно верю. Ваше горе притупилось, возможно, не было столь объемно. В Гомеле вы познакомились с Серафимой Ульяновной Полищук. Она работала в городской библиотеке, кажется, так, да? У вас завязались романтические отношения. Жениться вы не стали, но через год родилась девочка. Вы продолжали жить без регистрации отношений. Ничего страшного, подобные вольности наши законы позволяют. Потом началась война. Дочке было месяцев семь-восемь, верно? Вы воспользовались служебным положением и пристроили своих женщин в состав, увозивший в эвакуацию местных партработников и членов их семей. После этого вздохнули свободно. До осени сорок второго ваша семья проживала в Костроме. Все у них было в норме. Серафима Ульяновна устроилась на работу. Возможно, они и сейчас не бедствуют, только писать вы им по естественным причинам не можете. Вы же понимаете, что я хочу сказать?

Арестант все это прекрасно понимал. По мере изложения новых фактов Островой превращался в неподвижную мумию зеленого цвета. В какой-то момент контрразведчику даже стало жалко его. Членам семей предателя Родины, безусловно, светила Колыма. Дети за отцов лишь формально не отвечали.

Иван не собирался никого искать. Подвергать репрессиям ни в чем не повинных мать и дитя – не его принцип. Но припугнуть предателя, сделать так, чтобы у него глаза от страха и отчаяния наружу вылезли, – это святое!

Островой вышел из оцепенения, задрожал.

– Вы не можете этого знать, – выдавил он из себя. – Это неправда.

Осокину было крайне любопытно наблюдать за метаморфозами, происходящими с предателем. Адреса и подробности, разумеется, неизвестны. Трудно вместить эти сведения в единственную шифровку, отправленную из вражеского логова. Только лаконичные факты, ничего другого. Для органов не проблема найти человека, который и не думает прятаться.

«Бедная женщина, – подумал Иван. – Письма с фронта перестали приходить. Это дурной знак. Похоронку не прислали. Значит, пропал без вести, лежит в каком-нибудь болоте. Она узнает, что произошло на самом деле, будет волосы рвать, что не погиб».

– Вы не имеете права так поступать, – обреченно прошептал Островой. – Эти люди ни в чем не виноваты, Серафима ничего не знает.

– А вот это вы будете объяснять советскому суду, – безжалостно отрезал Осокин.

– Но подождите. – У предателя отчасти заработала голова. – Я об этом никому не говорил. Хотя постойте. – Он усердно морщил лоб, облизывал губы. – Об этом мог знать только один человек. Мы выпили во внеслужебное время. Он начал откровенничать о своих близких, я тоже рассказал про Серафиму. Нет, невозможно. Это же полная чушь. – Островой потрясенно смотрел на капитана контрразведки.

Да, Лазарь молодец. Он умеет втираться в доверие.

– Вот черт! – Предатель дозрел. – Неужели это правда?

– Это правда, – подтвердил Осокин. – Хотя и искаженная до неузнаваемости. А теперь внимательно послушайте меня, Алексей Егорович. Слухи о зверствах, чинимых контрразведкой СМЕРШ, сильно преувеличены. Лично я не настолько плотояден, чтобы отправить в топку невиновных женщин, одна из которых – беспомощная крошка. Но, клянусь, я это сделаю, если мы с вами не договоримся.

– Боже мой!.. – Островой подался вперед, сжал виски ладонями.

Его голова распухала от пронзительной боли.

– Вы набожный человек?

– Не знаю. Наверное. Скорее да, чем нет.

– Не боитесь попасть в ад после того, что натворили?

– Шутите? После такой жизни ад – это рай. – Островой вымучил трагическую усмешку. – О чем мы будем с вами договариваться, гражданин капитан?

– Вы знаете. Полная искренность. Даю слово офицера, что с вашими близкими ничего не произойдет. Более того, об этом факте я не стану сообщать коллегам и начальству. Но вы должны чистосердечно раскаяться и согласиться на сотрудничество.

– А потом? – Островой криво усмехнулся. – Поставите к стенке?