Сергей Кутергин - Отсчет пошел

— А может, все-таки они сами должны решать, быть им независимыми или нет? — наконец-то не выдержал я. Голова у меня кружилась после услышанного, усиливая странное чувство ирреальности всего происходящего. — Ведь и в Конституции…

— Какая, к черту, Конституция! — перебил меня отец. — Всю страну засрали, а ты мне про Конституцию… Самая лучшая, самая демократичная конституция в стране была при Иосифе Виссарионовиче. А разве Сталин позволил бы этим демократишкам даже заикнуться о своей независимости? Они бы только раскрыли рот, а фразу договаривали бы уже на Колыме. Капитализма им, видите ли, захотелось, рябчиков с ананасами. А это они видели? — И он махнул в воздухе комбинацией из трех пальцев. Ордена на его груди тоненько звякнули. — Всех к ногтю! — закричал он так, что на шум прибежала мать и робко остановилась на пороге. — А Ельцина с его шайкой демократов, продавшихся немцам и американцам, — к стенке или выкинуть вон из страны!

— Руки коротки у твоих коммунистов — Ельцина к стенке поставить! — закричал я в ответ, невзирая на отчаянные жесты матери.

— Что-о-о-о? — протянул отец. Ноздри его раздувались, как у взмыленного жеребца. — Ты что, дурак, не соображаешь, что говоришь?

Он испуганно окинул взглядом комнату, словно опасаясь, что нас подслушивают.

— Да ты хоть понимаешь, что произойдет, если где следует узнают, что мой сын ляпнул такое?! Сам себя погубишь, безмозглый дурак, а заодно и отца с матерью!

— Успокойся, Иван, ну что же ты нервничаешь! — торопливо защебетала мать, почуяв неладное. — Владик растерялся, он ведь только что проснулся и еще не понимает, что говорит. Ты ведь пошутил — правда, сынок?

Ее суетливое участие только разозлило меня, а когда я злюсь, меня останавливать бесполезно.

— Сейчас не время для шуток, — ответил я со всей горячностью идейного юнца семнадцати лет от роду. — Если коммунисты развяжут новую гражданскую войну, то мы будем с ними сражаться!

Возможно, сейчас эти слова вам покажутся смешными или вульгарными, но следует помнить, что тогда я действительно был готов воевать за демократию до последней капли крови и уже представлял себя в мечтах кем-то вроде Мальчиша-Кибальчиша, с той только разницей, что сражаться приходилось не за Красную Армию, а как раз наоборот.

— Сражаться! — разъярился отец. — Сопляк, полудурок! Вы только поглядите — он будет сражаться! Да я тебе сейчас так посражаюсь — мало не покажется! — И он принялся торопливо расстегивать свой широкий ремень.

— Нет! — закричала мать, хватая его за руки. — Иван, подожди! Он извинится!

Отец грубо оттолкнул ее, и она неловко повалилась на диван. Я остолбенел и, не в силах пошевельнуться, наблюдал, как ее тело выгнулось так, что голова стукнулась об изголовье, глаза вытаращились, и она начала с равными промежутками судорожно и пронзительно подвывать, как, должно быть, воет при свете луны угодившая в капкан волчица.

— До чего мать довел, паскуда! — прохрипел отец. Ему к тому времени удалось снять ремень, и он со всей силы, наотмашь хлестанул меня им по щеке. Где-то на третьем ударе я словно очнулся и перехватил свистнувшую в воздухе тугую петлю. Я рванул ее на себя, и она неожиданно легко поддалась, несмотря на то что отец изо всех сил вцепился в ремень. Только тогда я неожиданно понял, что он гораздо слабее меня и к тому же почти старик.

Я вырвал у него ремень и отбросил прочь. Отец так и остался стоять, опираясь на кресло и тяжело дыша, а мать на диване все еще корчилась и монотонно выла, безуспешно силясь подняться. Я кинулся на кухню и принес стакан воды. Отец почти вырвал его из моих рук и сам поднес к губам матери. Ее зубы дробно застучали по стеклу. Я стоял как истукан, не зная, что делать и что говорить.

— Марш в свою комнату! — не оборачиваясь, приказал отец. — И чтобы духу твоего здесь не было!

Эти слова, а в особенности тон, которым они были произнесены, возмутили меня до глубины души. Меня словно нашкодившего ребенка хотели поставить в угол!

— Я уйду, — ответил я. — Но не в комнату, а прочь из этого дома. Если по городу двигаются танки, значит, коммунистам противостоит реальная сила. И я должен быть с ней, а не с вами.

Мать дернулась, и отец пролил остатки воды на ее лицо. Он отставил стакан в сторону и всем телом повернулся ко мне. В его глазах отразился такой гнев, что я испугался, как бы он не попытался ударить меня. Мне очень не хотелось применять силу к папику. Однако он всего лишь указал рукой на дверь и хрипло сказал:

— Убирайся, подонок! Ступай к своим демократам, к своему Бореньке Ельцину, ко всем чертям! Ты мне больше не сын… — Его кадык дернулся, и он заорал, неистово жестикулируя: — Вон! Вон из моего дома!

Мать изо всех сил попыталась что-то сказать, но из ее груди вырывался только звериный вой, а безумные глаза смотрели с бесконечной болью на ослепительно белый потолок.

— Вон отсюда! — продолжал кричать отец.

Я коротко кивнул и, не надевая куртки, пулей выскочил из квартиры. На душе было скверно и грязно. Отдышавшись в подъезде, я осторожно выглянул на улицу и вышел в новый мир, внешне почти не изменившийся, но уже совсем не тот, что вчера, и мне было ясно, что эти изменения необратимы.

Сейчас, когда я вспоминаю свои действия девятнадцатого августа, я не могу отделаться от ощущения, что вместо меня действовал какой-то автомат, а я наблюдал за происходящим как за кошмаром, которым невозможно управлять и из которого нельзя выйти. Выйдя из дома, я, повинуясь какому-то чутью, направился к центру города. Когда я услышал о перевороте, то подумал, что улицы непременно должны надолго опустеть, а редкие пешеходы опасливо пробираться между многочисленными патрулями и бронетехникой. Как ни странно, все было совсем не так. По улицам деловито сновали люди, из какого-то небольшого кафе доносилась приглушенная музыка, а на занавесях, закрывавших окна, плясали блики цветомузыки. Ближе к центру становилось все оживленнее, люди переговаривались, сообщая друг другу последние слухи, и даже начали появляться первые листовки. Рядом с улицей Разина я повстречал одного своего старого знакомого по секции вольной борьбы. Он возбужденно оглядывался по сторонам и слонялся по городу без видимой цели — вероятно, из чисто спортивного любопытства.

— Представляешь, — с ходу поведал он, едва успев со мной поздороваться, — мне полчаса назад звонила тетка из Германии. Оказывается, у них по телевизору передают, что в России путч, Горбачев арестован, а Белый дом обстреливается из «катюш».

— Что за бред? — удивился я. — Ну какой же человек в здравом уме будет применять «катюши» на улицах Москвы? Брешут, наверное.

— Конечно, брешут! — согласно закивал приятель. — Теперь все западные журналюги сидят в своих посольствах с полными штанами и боятся в окно выглянуть. А еще мне тут рассказали…