Михаил Нестеров - Убить в себе жалость

По дороге домой она твердо решила, что сегодня должна «перебрать», хоть раз напиться, дать волю чувствам и словам, а не держать их придушенными в груди, постоянно ощущая эфемерное состояние нехватки воздуха. Она боялась, что Сергей вдруг передумает, проводит ее до подъезда и попрощается. Но вот они поднялись на второй этаж, и снова беспокойство, как ни странно, не ослабевающее: он откланяется возле двери. И облегченно вздохнула, когда Белоногов перешагнул порог ее дома.

В определенный момент Валентина поймала себя на мысли, что начинает суетиться, совсем необязательно предлагая гостю завалявшуюся в кухонном шкафу салфетку, советуя закусить шоколадом, а не карамелью — дескать букет станет более осязаем. В связи с этим довольно глупым замечанием вспомнила, что букет — это сочетание вкусовых качеств и аромата. Сказала, выпив первую рюмку: «Ты меня не слушай». А сама принуждала гостя внимать, все больше распахивая перед ним душу. В какой-то момент ей захотелось переменить тему, расспросить гостя о том, где он работает и кем. Вместо этого захмелевшая хозяйка потянула парня за собой и встала за спинкой кресла, стоящего посреди комнаты. Склонив голову, красными от слез глазами посмотрела на телевизор.

— Это было любимое место сына. Когда оканчивалась его любимая вечерняя передача, отсюда он уходил в спальню. Если б ты знал, Сережа, как я жалела его… Я неверующая — как говорят, только всуе поминаю имя Господа, — наверное, оттого посылала в адрес Бога столько проклятий, что в конце концов он наказал меня. И я еще больше возненавидела Бога, потому что он… не знаю, как сказать… Одним словом, он стал ассоциироваться с Курлычкиным, этим подонком, полубогом в криминальном мире.

Последние слова были сказаны жестко, Валентина надолго замолчала и продолжила уже мягким голосом:

— Илья был добрым мальчиком, ласковым. Ты не поверишь, он был тактичным. Когда к нам приходила Света Михайлова, Илья уступал ей свое место, а сам садился рядом, на стул. Он любил порядок. Не знаю, почему ему нравилось протирать полированные поверхности шкафов. Он часто вооружался салфеткой, дышал на полировку и доводил ее до идеального блеска. До таких мелочей у меня не доходили руки, может быть, потому, что я не очень усердная хозяйка. А может, уставала на работе. Я могла оставить после себя грязную посуду в раковине, порой заметала мусор в угол и оставляла там, если под рукой не было совка. Мелочь, о которой не стоит говорить, но мне было лень идти за совком. А скорее всего это от подавленного состояния. Меня изматывала работа, тревога за сына, вина перед ним.

Стоять у плиты для меня — сущее наказание. Большую часть своей жизни я питалась в столовых или перехватывала что-нибудь в буфете. А дома, словно у меня была большая семья, варила щи в огромной кастрюле. Мы с Ильей съедали по чашке, две; на следующее утро оказывалось, что щи прокисли — опять же по моей вине: забыла поставить в холодильник либо оставила в кастрюле половник. Один раз Илья наелся прокисших щей, пришлось даже вызывать «скорую помощь». Врач сделал ему промывание желудка, заставляя пить воду в огромных количествах. Илья противился, ему казалось, что его хотят убить. Хотя он выразился по-другому: захлебнуть. А на таблетки активированного угля смотрел чуть ли не с ужасом.

В тот вечер я больше не давала ему никаких лекарств, отпаивала горячим молоком, проклиная себя за беспечность и неряшливость. Я не знаю, Сережа, почему рассказываю тебе это. Меня действительно всю жжет изнутри.

— Я понимаю вас, Валентина Петровна, — посочувствовал Сергей. На миг показалось, что его сострадание неуместно. Даже едва заметно пожал плечами, отвечая на собственные мысли.

— Да, да, спасибо…

Хозяйка скрылась на кухне, Сергей предположил: для того, чтобы выпить очередную рюмку. Валентина уже была заметно пьяна, часто и необязательно облизывала ярко красные губы.

Вернулась она через минуту, хрустя конфетой, и возобновила разговор:

— Я проклинала не только Бога, а еще и своего отца-алкоголика, мне казалось, что это он виновен в том, что Илья родился инвалидом. Отец пил по-страшному, бил маму, и мне доставалось, когда я вступалась за нее. Я молчала на вопросы учителей, почему постоянно хожу в школу с синяками, — не говорить же, что меня бьет собственный отец. К тому же я начала рано курить — я была самой толстой в классе, думала, что поможет, — и учителя, воротя нос от моей прокуренной одежды, в конце концов махнули на меня рукой. Хотя, по идее, должны были «бороться» за меня. И наверное, в классе восьмом или седьмом, сейчас точно не помню, я решила, что стану работать в милиции, защищать и мать, и себя. Мать, конечно, в первую очередь. Нет, наверное, такое решение пришло ко мне раньше, классе в пятом. Это мой любящий папаша подвигнул меня к такому решению. Пока я не получила юридического образования, так и называла его пренебрежительно: папаша. Потом злость и обида на него как-то сами собой прошли, может быть, оттого, что я стала взрослой, а мой отец — старым. Он уже давно стал пить меньше, но голова его совсем перестала соображать. Когда у меня родился Илья, отец уже начал мочиться под себя. Если раньше он требовал водку у матери, то после просто канючил и надоедал еще больше. Так доставал своим нытьем и запахом, который исходил от него, что мать выставляла перед ним бутылку: «На, пей! Чтоб ты захлебнулся!» — обычные разговоры, к которым я привыкла.

После рождения Ильи наша семья пребывала в подавленном настроении. Я начала жалеть, что выучилась на юриста, мне бы больше подошли курсы профессиональных убийц. Отец пьяно орал на меня: «Нагуляла урода!» Во время его выступлений я подходила к нему вплотную, хватала за шиворот, кричала матери, чтобы та принесла веревку. Отец совсем спился, был слабым, не мог сопротивляться мне. Его настроение резко менялось, он плакал, просил, чтобы его не вешали, представляешь? Мне бы на ум не пришло повесить его. Я связывала его по рукам и ногам и оставляла в таком состоянии, пока он окончательно не протрезвеет.

Когда Илье исполнилось семь лет, отец умер. К тому времени у меня уже была собственная квартира, мать сошлась с одиноким соседом по даче, которого я почти не знала, лет на десять старше ее. Отчим никогда мне не нравился, за глаза я называла его язвенником-трезвенником. Наверное, потому, что привыкла к пьяным оргиям, устоявшемуся перегару в квартире. Одним словом, чего-то недоставало, складывалось такое ощущение, что чего-то жизненно важного. В квартире отчима все было по-другому: чистота и порядок, какой-то стерильный воздух, навевающий мысли о реанимационной палате, три пары домашних тапочек (одна — для меня), которые мы носили время от времени, предпочитая ходить в квартире босиком или в носках. Наконец, как я уже говорила, трезвая физиономия отчима, похожая на мордочку хорька. И мой дом в один миг перестал быть моим родным. Даже мать показалась мне неродной. Она стала разговаривать каким-то противоестественным голосом, в котором слышались заискивающие ноты, она буквально обхаживала мужа, и я правильно поняла, что она долго не выдержит. И точно: через год культурный и обходительный хорек исчез из дома, который вмиг стал снова моим. В нем все еще царила стерильность и хотелось отпросить на денек-другой отца с того света, чтобы тот привел все в норму. Глупо, конечно, это все, смешно, но такие мысли были, не скрою.