Валерий Примост - Приднестровский беспредел

А эта помощь была им очень нужна. Ведь, кто знает, если бы приднестровская армия была разрезана, то не повлекло ли это бы за собой ее поражение и бегство? Обратно, на левый берег?

А потом, когда на румынских позициях появилась «шилка», положение ополченцев стало безнадежным. «Шилки» — это четырехствольные артиллерийские зенитные установки, скорострельные настолько, что румыну ухитрялись сбивать из них запущенные сепаратистами ракеты «алазань». Это огневое средство необычайно эффективно и в городских условиях, потому что по насыщенности огня позволяет заменить две-три артиллерийские батареи, и к тому же очень мобильно.

И вот, когда заговорила «шилка», ополченцы поняли, что это конец. Через очень короткое время их огневое сопротивление было подавлено, путь к горисполкому расчищен.

В этот момент, когда другие ополченцы пребывали в состоянии отчаяния, страха или растерянности, Алик почувствовал, что настал его час. Надо было заставить «шилку» замолчать. Надо было сделать это любой ценой. И тогда он взял «муху» и, сжавшись в комок за углом здания, приготовился выскочить на открытое пространство.

Все должно было быть как дуэль. Один на один, беззащитный человек с однозарядным, одноразовым гранатометом и скорострельная четырехствольная установка, могущая без перезарядки выпустить две тысячи снарядов.

Все должно было быть как дуэль. Кто первый выстрелил, тот имеет больше шансов на победу. Кто первый выстрелил и попал, тот победил.

Иногда усилия армий и государств, надежды народов, напряжение целых промышленных отраслей и финансовых структур концентрируются в воле, реакции и глазомере одного-единственного человека. От нескольких его движений, укладывающихся в две-три секунды времени, зависит судьба тысяч жизней, тысяч дней, тысяч квадратных километров земли.

Ведь, кто знает, если бы сепаратисты были разбиты и обратились в бегство, за гибелью армии могла последовать и гибель государства, маленькой свободолюбивой республики на левом берегу Днестра. Иногда хватает и одной песчинки, чтобы перевесить чашу вселенских весов.

…Выступив из-за угла, Алик повернул трубу гранатомета в сторону вражеской «шилки» и нажал на спуск. В следующую секунду зенитные снаряды, выпущенные с расстояния в пятьдесят метров, разорвали его тело в клочья.

В отличие от того, что бывает в героических романах, Алик не попал в цель. Выстрел из его «мухи» ушел рикошетом от брони и нашел свое последнее пристанище в стене соседнего дома. И румыны прорвались дальше, и дошли почти до горисполкома, и только несколько казачьих пушек остановили их продвижение.

Что, значит, самопожертвование ополченца Шварца оказалось ненужным? Значит, и не был он героем, раз не попал, раз промахнулся, раз не сумел использовать сконцентрированных в нем на мгновение сил и энергий целой страны? Наверное, все же был. Потому что истинный героизм заключается не в том, чтобы выиграть дуэль с «шилкой», для этого достаточно меткости и везения. Истинный героизм в том, чтобы решиться на эту дуэль…

Когда город пуст и холоден, когда его асфальт словно вспахан огромным плугом, а окна таращатся босыми рамами, когда в нем поселяются люди в хаки, а общественным транспортом становятся БТРы, когда его кирпичное тело трясет пулеметная лихорадка и бьют апоплексические удары пушек, это значит, что он тяжело болен. Это значит, что в город пришла Уличная Война.

Это значит, что больше нет дня и ночи, а есть просто сутки, которые для кого-то становятся последними, а для кого-то просто очередными.

Это значит, что любой человек без оружия на улице — покойник, а почти каждый вооруженный — враг.

Это значит, что вокруг тебя больше нет жилых домов, магазинов, школ и заводов, а есть более или менее подходящие укрепления, которые нужно либо защищать, либо атаковать.

Это значит, что окна перестали быть зеркалом мира. Теперь это просто черные дыры, в которые смотрит смерть.

И ты с оружием в руках продираешься куда-то в этом безумном лабиринте одинаковых улиц и домов, и привычно находишь укрытия, и, повинуясь необъяснимому толчку подсознания, вскакиваешь с асфальта за секунду до того, как в это место бьет пуля снайпера, и нюхом чуешь врага, и метко бросаешь гранаты, и стреляешь наощупь, по наитию… И когда из окна напротив вываливается уже совсем безопасный труп в румынском камуфляже, ты знаешь, что продлил себе жизнь еще на один день…

Все видеть. Все слышать. Все ощущать. Вот в чём спасение в уличной войне. Человек слаб своей медлительностью: слишком много времени проходит, пока искра видения домчится от глаз до мозга и потом от мозга до пальца на курке. Исключи глаза. Чувствуй врага душой. Исключи мозг. Действуй автоматически. Исключи палец на курке. Будь курком сам. И тогда твой выстрел всегда будет первым и единственным.

Ты пробираешься по бесконечным лестничным пролетам, чтобы снять упрямого пулеметчика с окна пятого этажа. Ты крадешься вдоль грязной стены переулка, чтобы сподручней бросить гранату тому парню, Иону или Стефану, спрятавшемуся со своим гранатометом за мусорными баками. Ты очень тщательно прицеливаешься из РПГ в осточертевший за день наглый БТР с надписью «BARS» на броне, который своим ревом и татаканьем крупнокалиберного пулемета портит кровь всему твоему взводу. Это — уличная война, а значит ты — представитель самой урбанизированной армии из всех, воюющих сейчас в мире. Кроме, может быть, кишиневской.

Это — уличная война. В плен здесь не берут. Не берут других и не сдаются сами. Ты всегда носишь с собой «заветную» «лимонку»: ее кольцо должно освободить чеку в самый подходящий момент — это куда предпочтительнее плена. Ты неоднократно замечал, что твои товарищи делают то же самое. И это правильно: кому же охота быть распиленным на пилораме? или изрезанным в ленты? или подвешенным за челюсть к дереву? Правда, румынских героев ты в плен тоже не берешь. Вернее, берешь, но просто не доводишь до штаба. Там, на полдороги к штабу, есть чудесная глухая стенка, у которой закончили свою военную карьеру уже многие карабинеры, опоновцы и волонтеры.

Иногда жалеешь ты только несчастных солобонов, которых только-только вынули из-под теплой мамкиной юбки, чтобы запихнуть в холодный, безнадежный лабиринт уличной войны. Таких бедолаг видно сразу: при одном твоем приближении они швыряют под ноги так и не снятый с предохранителя автомат, падают на колени, задирают руки повыше и на русско-румынском диалекте языка ужаса молят о пощаде.

Ты не убиваешь их: они не насиловали женщин, не пытали мужчин, не убивали детей и стариков. Они — не угроза. Они — объект сострадания. Они — стадо, которое безжалостно погнали на убой, чтобы потом кричать о зверствах сепаратистов.