Александр Бушков - Второе восстание Спартака

– Матери-то сообщил?

– Ага. Отсюда позвонил, с госпитальной вахты.

– Что ранен – сказал?

– Нет, вы что... Сказал, что жив-здоров, простудился вот только малость.

Спартак умолчал о том, что мама хотела навестить его – но он отвертелся. Пообещал, что через недельку-полторы выпишется и сам нагрянет. Потому как лучше предстать перед родительницей (и, разумеется, Наташкой) здоровым, не в застиранной пижаме, а в военной форме, с букетом цветов и каким-нибудь сувенирчиком для Натки.

Наташе он звонить не стал. Пусть будет сюрприз... Но потом вдруг такая тоска навалилась, что валяться в койке стало просто невмоготу. Да и встречать Новый год в больничных стенах – удовольствие, согласитесь, сомнительное.

– Понятно мне все. Ну, вот что, Котляревский. Отпуск по ранению вы получите, – военврач Шаталов открыл его медкарту. – А дальше... что собираетесь?

– Как я могу собираться? Что прикажут, – сказал Спартак.

Не скажешь же едва знакомому человеку, да еще и старшему по званию, хоть пусть он и трижды был знаком с твоим отцом, что на фронт, на эту бойню, больше возвращаться не хочет.

– Приказы во многом основываются и вот на этом, на моем заключении, – Шаталов внимательно посмотрел на Спартака. – Вы хотите назад в войну?

– А чем я лучше других?

– Тем, что вы уже воевали. Значит, есть опыт, есть внутренняя закалка – все это важно для кадрового военного. Самый лучший командир, или, как говорили раньше, офицер получается из солдата, понюхавшего пороху и знающего цену своей и солдатской жизни.

– Вы предлагаете мне пойти вместо фронта в военное училище?

– Я предлагаю вам подумать о такой возможности, – сказал Шаталов. – Время для раздумий у вас есть – отпуск по ранению. Десять дней. Помощь с училищем я обещаю. Не надо делать такое лицо, сын Романа. Ничего дурного и задевающего твою совесть тебе не предлагают. Тебе предлагают все так же служить Родине, только сменив участок фронта. И пользы от этого Родине, я тебя уверяю, будет не в пример больше. А погибнуть в качестве пушечного мяса ты еще успеешь... Ладно, уговаривать не стану, ты уже мужчина, уже взрослый, решай сам. Помочь помогу. Между прочим, перед твоим отцом у меня есть небольшой должок, так хотя бы сыну его отдать... – Он вдруг улыбнулся: – Если вы хотите меня спросить, Котляревский, зачисляют ли после такого ранения в летное, то скажу – зачисляют.

Понятно, почему он пошутил насчет летного – все пацаны стремятся в летчики. И Спартак исключением никак не был.

Собственно, на том и расстались военврач Шаталов и боец Котляревский.

Никакого щенячьего восторга и радостной приподнятости он не испытывал. Даже обидно чуточку: все ж таки с войны возвращается! Какой-то месяц назад Спартак воображал себе это возвращение в иных красках. Прямо скажем, в романтических тонах воображал, в лучших романтических традициях, не иначе, – навеянных романами Дюма и Майн Рида: он, подбоченясь, восседает орлом на белом коне, на груди позвякивают медали, девчата провожают его восхищенными взглядами и вздыхают томно, но он на них, конечно, ноль внимания, мать и сестра бегут навстречу. А вокруг обязательно все цветет и порхает в ярких солнечных лучах.

В действительности все оказалось донельзя буднично. Вместо белого коня – трамвай с заиндевевшими стеклами, в которых выгреты дыханием и протерты варежками иллюминаторы, что делало трамвай изнутри похожим на подводную лодку. Вместо восхищенных девичьих взглядов – дремлющие на сиденьях редкие (потому что все уже вернулись с вечерней смены) пассажиры, мужики – в застегнутых до последней пуговицы зимних пальто, тетки – с руками, по локоть засунутыми в муфты, точно в некие фантастические кандалы. Вместо брякающих на груди орденов с медалями и приподнятого состояния духа – уныние и безразличие...

Ежели покопаться – а глубоко копаться и не придется, – то Спартак испытывал сейчас лишь зверскую усталость и дикое желание отоспаться. Продрыхнуть часиков эдак двадцать, и желательно, чтоб без всяких сновидений. В госпитале толком поспать не получалось: будили стоны соседей по коридору и стоны, доносившиеся из палат, ночные хождения; давила на голову духота в помещениях, мучили собственные боли и кошмары, состряпанные из воспоминаний разной степени давности.

А еще Спартак испытывал яростное нежелание возвращаться назад, на Карельский перешеек. Не потому, что боялся смерти. А потому, что не хотелось помереть нелепо и бессмысленно, не дожив до четверти века...

Спартак увидел в окно, как, огибая гигантский снежный курган, сооруженный лопатами дворников, за угол сворачивает рота красноармейцев. В шинелях с иголочки, в новеньких буденовках, печатают ногу с нерастраченным энтузиазмом. Новобранцы, очередное пушечное мясо. Из них, дай бог, уцелеет один на десяток. Причем половина вообще не доберется до линии фронта. Точно так же, как было на дороге Лавоярви – Лемети со сводной автоколонной, состоящей из тридцать первой ЛТБр [8]и сто семьдесят шестого МСБ [9]. Рядовой эпизод «зимней войны».

На мине подорвался идущий первым в колонне легкий танк. Сразу же выстрелами из гранатомета была подорвана замыкающая колонну грузовая машина, к которой вдобавок были прицеплены сани-волокуши с боеприпасами. Гранатометчик лупил из леса, от которого до дороги было где-то метров тридцать, не больше. И весь прочий, не особенно многочисленный, по финскому обыкновению, отряд (а большими группами финны практически никогда не действовали) прятался в лесу. В белых маскхалатах чухонцы перемещались за соснами, за камнями, меняли позицию после короткой серии выстрелов и методично расстреливали колонну из всех видов стрелкового оружия, включая пулеметы. Обычная финская тактика, которая приносила им успех с самого начала войны и которой бойцы Красной Армии ничего не могли противопоставить... А что тут противопоставишь, когда шаг сделаешь с дороги и тонешь в сугробе, иной из которых до двух метров глубиной. Пока бойцы колдыбают до леса, с трудом выдергивая ноги из снега, белофинны положат всех, как на стрельбище. Оставалось лишь занимать позиции за колесами машин, за бортами грузовиков, за сброшенными на дорогу ящиками и открывать ответный огонь. Если в состав колонны входил танк, то огонь его пушек и пулеметов становился хорошим подспорьем. И хотя бить приходилось почти наугад, иногда такой огонь приносил пользу – финны, не особо-то и огрызаясь, быстро отходили, и колонна могла продолжить движение. Правда, все те же самые финны умудрялись потом, через какой-нибудь километр-другой, объявиться вновь, потому как на своих дурацких пьексах [10]они бегали быстрее, нежели продвигалась колонна, да и места знали – так что забрать еще несколько красноармейских жизней и вывести из строя одну-другую единицу техники было для них делом плевым.