Андрей Дышев - Кодекс экстремала

– Ну почему же…

– Не надо спорить со мной!.. Заходите в этот подъезд. Да что вы голову в плечах утопили? Ну-ка, покажите мне косую сажень, грудь – вперед, подбородок – вверх. Ваши куртка и брюки просохнут за пять минут. Кстати, а что это с вашими брюками? Кто это вас так пощипал?

– Меня покусали собаки, – признался я.

– Что вы говорите! И молчали! Надо немедленно обработать раны!.. Считайте, что вам повезло. У меня есть целебная мазь собственного приготовления.

Перед дверью квартиры Наталья Ивановна нагнулась, откинула половичок и подняла с пола ключи. Это удивило меня куда больше, чем сезонные восхождения на плато немолодой учительницы.

– А вы не боитесь?.. – начал было я.

Но Наталья Ивановна перебила меня:

– Не боюсь. У меня ровным счетом нечего красть. А ключи я могу по рассеянности потерять или забыть в школе… Проходите! Только не надо так старательно вытирать ноги, все равно вы нанесете мне столько грязи, что придется мыть пол.

Когда я вошел в прихожую и оттуда осмотрел единственную комнату, то понял, что у Натальи Ивановны в самом деле красть было нечего. Старенький диван, какой-то допотопный буфет, заставленный рюмками и разнокалиберными чашками, большой сундук и круглый стол на одной ноге. Вот и вся мебель.

– Присаживайтесь, – сказала она, кивая на сундук. – На нем очень удобно. Это когда-то смастерил мой дед.

Она скрылась на кухне. Я рассматривал многочисленные – старые и новые – фотографии в рамках, висящие на стенах. Их было так много, что они закрыли обои.

– Это мои ученики, пятьдесят восьмой год, – сказала Наталья Ивановна, зайдя в комнату и проследив за моим взглядом. Она стала расставлять на столе чашки, сахарницу, маленькие вазочки для варенья, тарелку с пряниками. – А вот это, правее, мой класс на практике. Сборка черешни в деревне Дрофино… А вот чуть повыше – этакая сборная солянка. Все медалисты, которых я выпустила.

Я рассматривал лица, глаза, прически, кофточки, пиджаки. На меня смотрела целая эпоха.

– И все-таки, – произнес я, не отрывая взгляда от фотографий, – скажите, почему любовь – это не чувство, не порыв и не страсть?

Учительница усмехнулась.

– Запомнили?.. Это, голубчик, можно понять только с возрастом. То, что молодежь сейчас называет любовью, – всего лишь реакция нервной системы на внешний раздражитель. Обостренный половой инстинкт плюс яркая, привлекательная внешность – вот все, что необходимо для той любви, о которой молодые говорят. К сожалению, она проходит столь же быстро и внезапно, как и начинается… Снимайте свой бинт, он мокрый и грязный.

– Что ж тогда, по-вашему, настоящая любовь?

– А настоящая любовь, голубчик, – это образ жизни, это посвящение себя кому-то или чему-то другому. Она никогда не проходит. Она все равно что принятие веры, все равно что постриг в монахи…

Учительница замолчала, подошла к стене и сняла групповой снимок в рамке, провела по нему пальцем, словно стирала пыль.

– Вот она, Эльвира. Перед выпускным балом. Красивая, юная…

Наталья Ивановна судорожно сглотнула, сдерживая слезы, покачала головой. Я взял из ее рук снимок. В кругу одноклассников Эльвира выглядела не по годам взрослой девушкой. Ровный овал лица, слегка обозначенные скулы, выделяющиеся губы, спокойный, какой-то умиротворенный взгляд. На шее цепочка с крестиком. Для того времени это был вызов, провоцирование скандала. Прическа пышная, украшенная живой или искусственной розой.

Нет, Эльвиру Милосердову, даже если она с годами изменилась, я никогда не видел.

– Сколько у нее было любовных драм! Сколько слез! Сколько порывов свести счеты с жизнью! Но одни увлечения сменялись другими, и она с необыкновенной легкостью забывала своих прежних возлюбленных. Я ей говорила: нет, девочка, это не любовь. Но она снова и снова рыдала на моей груди и клялась, что наконец встретила своего единственного, неповторимого, уникального… Только порыв, только эмоции, словно огонь, в который плеснули кружку бензина.

– Но разве это так плохо?

– Никто не говорит, что плохо. Но все вещи надо называть своими именами: любовь – любовью, эмоциональный порыв – порывом. Тогда люди смогут лучше понимать друг друга и не будет столько разочарованных в жизни.

– Жаль, что вы не были моей учительницей.

– Спасибо, голубчик, спасибо за комплимент. Давайте пить чай, не то остынет… Чего вы там еще увидели?

Мой взгляд вдруг словно приклеился к фотографии, которую я держал в руках. Рядом с Эльвирой в белой рубашке, ворот которой был отложен поверх пиджака, с каким-то легкомысленным бантиком, пристроенным на лацкане, улыбался во весь рот Леша.

– Кто это? – спросил я.

Наталья Ивановна взяла фотографию, отвела ее подальше от глаз.

– Это Алеша Малыгин. Тоже, кстати, один из ее поклонников. Бедный мальчик, совершенно сходил по Эльвирочке с ума! А сколько раз ему драться за нее пришлось! И что? Где он? Как исчез после выпускного бала, так больше я его ни разу и не видела. Кажется, поехал учиться в Москву. Даже на похороны не приехал… Садитесь же, Кирилл Андреевич! Вы словно указку проглотили.

«Нет, милая Наталья Ивановна, – подумал я, опускаясь на сундук. – Это очень хорошо, что вы не были моей учительницей. Потому что в настоящей любви вы ровным счетом ничего не понимаете. Как, собственно, и я».

Смею предположить, что Лев Толстой, завершив работу над «Войной и миром», испытывал нечто похожее. Букет чувств переполнял меня, когда я возвращался полуденным рейсом в Судак. Самые сильные из них – усталость, легкая эйфория от того, что довел большое и сложное дело до конца, и горечь от той мысли, что предательство и двуличие – вечные пороки людей. «Я считал Лешу другом? – думал я, прижимаясь лбом к прохладному стеклу и провожая взглядом осыпанные пылью, смазанной дождем, деревья. – Я слишком много доверял ему? Мне больно его терять? Нет, нет, нет. Почему же тогда мне так грустно? Почему я не хочу поверить тому, что уже ясно как день?»

С автовокзала я пошел пешком. На рынке встретил Володю Кныша. Он был зол на невыносимую жару и оттого с особым усердием гонял валютных менял, которые с честными лицами топтали пятачок при входе в торговые ряды. Он встретил меня с какой-то изуверской гримасой и, беспрестанно вытирая платком красное лицо, сказал что-то невыразительное:

– Нет, я от тебя шизею! Ну, накрутил-наворотил! Ну, бля, Мегрэ, Конан Дойл прибабахнутый…

– Конан Дойл никогда не был сыщиком, – блеснул я своим интеллектом, но Володя лишь махнул рукой.

– Домой иди! – сказал он властным тоном. – Иди домой! И готовь ведро шампанского!

Мне очень хотелось надвинуть козырек фуражки ему на глаза, но нельзя было фамильярничать с представителем власти на глазах у менял.