Анна Оранская - Хождение по трупам

— В следующий раз, пожалуйста, соблюдай правила — игра не закончена, и может случиться так, что любое отклонение от выработанного нами плана сыграет отрицательную роль. Договорились? А что касается того, что ты хотела увидеть — я не думаю, что это самое приятное зрелище, хотя прости, я забыл, ты, наверное, и не такое видела.

Молчу, провоцируя его на продолжение, и он продолжает, пусть и вынужденно:

— Знаешь, я не стал ждать полицию — я просто уехал…

Смотрю на него непонимающе. Не он ли мне говорил, что все должно быть по закону, официально — и по-другому он не может?

— Да, я понимаю, о чем ты думаешь, Олли, — но, когда я увидел, как они обступили твою машину и как нагло себя ведут, потому что перед ними безоружная женщина, я вдруг решил, что закон на них не распространяется…

— Как тогда? — спрашиваю тихо.

— Да, как тогда, — соглашается он. — Хотя, конечно, тебя вряд ли можно назвать безвинной жертвой, по воле случая оказавшейся на прицеле маньяка.

И снова улыбка, снова уход от темы, и я уже начинаю проявлять нетерпение.

— Рэй, ты убил этих двоих?

— Что за вопрос, Олли? Я никого не убивал — я сидел целый вечер дома, а теперь вот заехал к тебе в гости и…

— Рэй, я, между прочим, волновалась за тебя, — произношу с укором.

— Хорошо. — Он снова серьезен и решительно засовывает в зубы сигару. — Хорошо, да, я их убил, что еще было с ними делать? Я не стрелял, потому что они не пытались стрелять, они все хотели сделать тихо — хотя у одного был при себе пистолет. В тот момент, когда ты захлопнула дверь машины и один рванулся к тебе — спасибо, я признателен, что ты мне помогла, — второй кинулся на меня и я его убил. Просто ударил и убил — меня этому учили. А когда тот упал, его приятель обернулся, и побежал ко мне, и лез в карман — я решил, что за оружием, и попозже выяснилось, что я был прав, — я кинул в него нож, которым меня пугал первый. Я был в перчатках — никаких следов. Запихал их в багажник, вынул документы — у одного были при себе права, я их забрал и кинул в мусорный ящик по дороге к тебе, — обнаружил, что на двоих у них был один пистолет, машину загнал в арку, и ее найдут не раньше завтрашнего дня, да и то вряд ли, я специально сломал ключ так, что багажник легко не откроешь, пусть полежат там, как лежал Джим…

— А что решит полиция?

— Полиция решит, что это бандиты, — я подкинул копам подарочек. Я выкинул тогда не весь твой кокаин, специально немного сохранил — пусть думают, что это разборки наркомафии. Никаких документов, номер у машины я оторвал, пистолет, нож, кокаин — полиции хватит работы. А твои — наши — оставшиеся друзья не скоро узнают, куда делись их коллеги. А когда узнают, что с ними приключилось и как это произошло, вряд ли подумают на тебя. Хотя…

Естественно, они подумают на меня — разумный человек предположил бы, что те в погоне за мной заехали не туда, куда следовало, и стали свидетелями чего-то или влипли в конфликт с не менее неприятными личностями, чем они сами, но Ленчика к разумным не отнесешь. Если завтра молния ударит в их мотель или у “Чероки” на полном ходу отвалится колесо, в этом тоже буду виновата я.

Но это неважно сейчас — совсем не важно…

Я перевариваю услышанное и ловлю себя на том, что человек, искренне говоривший мне, что будет действовать только в рамках закона, убил голыми руками двоих, несомненно, опасных бандитов, изменив своим правилам ради справедливости — или ради меня? И уже смотрю на него не просто с восхищением — смотрю как на человека, уподобившегося зверю и убивающего себе подобных, не применяя такого удобного для личной безопасности огнестрельного оружия, сходясь в первобытной рукопашной схватке.

Кровь, пот, удары — меня это возбуждает, как возбуждал вид тренирующегося в оборудованном в доме спортзале Корейца, за которым подглядывала иногда, чтобы его не отвлекать. И смотрела, с какой яростью он всаживает кулак в тяжеленный мешок, отлетающий от его удара, и обрушивает вдогонку еще серию, и ходят мышцы под мокрой кожей, и пустота в глазах — и рука моя сама собой тянулась вниз, под одежду, отыскивая заветные точки, и я кончала с такой силой, что потом с трудом удавалось отдышаться.

На меня это всегда производило впечатление — и мне нравилось, когда мужчина был сильным, и бесцеремонным со мной, и грубым, и делал мне больно. Нравились наручники и плетки, крепкие объятия и глубокие проникновения, нравилось, когда меня не спрашивают, как мне лучше, а делают. Так было с самого начала моей интимной жизни — когда лишивший меня девственности в тринадцать лет Лешка Мазанов слишком мягким был и нежным, и я не понимала, что мне не нравится, почему я ничего не испытываю, и лишь потом поняла, в чем причина. Когда год, наверное, спустя меня изнасиловали трое кавказцев — изнасиловали самым натуральным образом, посреди белого дня, заманив к себе в машину и доставив на квартиру. Страшно было, и они со мной делали все, что хотели, по одному, по двое и по трое, а я не имела никакого понятия об оральном и анальном сексе, да и в обычном сексе не слишком была искушена. Но, несмотря на страх, возбудилась сразу, увидев их голые волосатые тела, — и еще подумала, что я, наверное, извращенка, если с Лешкой неизменно сухая, а тут вдруг в такой ужасной ситуации между ног впервые появилась тяжелая, липкая, горячая влага.

И впоследствии от всех своих любовников — нет, это слишком сильное слово, лучше уж: постельных знакомых — я ждала того же. Но встречала это очень-очень редко, если не считать того случая, когда меня изнасиловали еще раз, на балконе в доме одного моего одноклассника, когда мне было уже лет шестнадцать. Я была у него в гостях, нас там много было, и мне надоело быстро, скучно стало, и я ушла, и, непонятно зачем, поднялась на лифте на самый верх, на шестнадцатый, кажется, этаж — дом был такой странный, я таких больше не видела, выходишь с площадки перед лифтами на лестницу, и там балконы между этажами, огромные, открытые ветру. И я вышла на балкон и закурила — для этого, собственно, туда и отправилась, потому что в гостях курить было нельзя почему-то, — и смотрела вниз. На печальный пейзаж, открывшийся мне, — на облезлые деревья, на которых мокрыми тряпками болтались редкие желто-красные листья, похожие на старушечьи платки; на небо грязно-серого цвета, приклеенное к крышам преждевременными заморозками; на унылые кривоватые коробки домов, влажные и в потеках; на сонных, похожих на засыпающих с наступлением холодов насекомых немногочисленных в дневное время крошечных людей.

И вдруг услышала голоса. И на балкон еще двое вышли — двое мужчин лет под тридцать, такие солидные, как мне показалось, в модных тогда кожаных куртках и джинсах. Покосились на меня, и я отвернулась тут же и видела краем глаза, как они уселись на большом листе картона в углу и начали обсуждать, куда же запропастился приятель, к которому они пришли, где он, мать его, задержался и не следует ли его наказать, выпив одну из нескольких бутылок коньяка.