Анна Оранская - Скажи смерти «Да»

Он, по-моему, не сразу понял, о чем речь, — заинтересовался только, когда фамилию любимца своего услышал и слово “гей” рядом. Английский у него дай бог, недаром заставляла его разговаривать только на этом языке — и в конце репортажа, весьма, кстати, длинного, только почувствовала на себе его тяжелый взгляд.

— Ты смотри, и этого подозревают, — произнесла с деланным удивлением. — Ну и мания у них: чуть что, так голубой. И чего докопались до человека?..

Но Юджин все молчал, и взгляд все тяжелей становился — прямо физически чувствовала, как он на мне лежит, все сильнее сжимая, сдавливая.

— Ты как знаешь, а я всему этому не верю, — заявила спокойно, как ни в чем не бывало. — Завтра нам сообщат, что основатель фирмы “Мерседес-Бенц” тоже был голубым и что нынешний ее владелец по традиции предпочитает мальчиков…

Я прямо ощутила, как он дернулся, — может, ему все равно, что у меня пятисотый кабриолет, но у него самого триста двадцатый, мерсовский джип, стоящий, кажется, тысяч сто. А потом напряжение таять начало медленно-медленно, как принесенное в комнату мороженое, только вынутое из морозилки. Когда невидимые капли по ковру застучали, я телевизор выключила и невозмутимо пошла искупаться, надеясь, что все обошлось. А минут через пять Кореец ко мне присоединился — и в силу природного безразличия к средствам массовой информации подробностями интимной жизни Версачи больше не интересовался, хотя после этого проехаться по магазинам особого желания не изъявлял. Вернее, со мной ездил, конечно, — он меня всегда везде старался сопровождать и дико ненавидел, когда я одна куда-то выбиралась, — но себе ничего не покупал. Пока я как бы случайно его мимо одного бутика не провела, и не позвала туда, без слов, и уже там обратила его внимание на рубашку от Версачи — и правда дико красивую и соответствующей стоимости, порядка штуки баксов.

— Не желаете ли, — говорю, — приобрести себе, мистер Кан? Всегда мечтала, чтобы у вас такая была. Хотите куплю вам ее в подарок?

Он нервно качнул головой, но примерил все же по моей просьбе и ничего не сказал, пока я расплачивалась.

Еще год назад он бы точно взорвался сразу после передачи и искромсал бы весь свой гардероб самым острым ножом, словно прокаженный к нему прикасался, — а тут поцивилизованней стал и, наверное, потерпимей. Благодаря чему и любуюсь сейчас его халатом, в который раз отмечая, как он ему идет.

Не могу ручаться, что он сейчас чувствует, после этой вечеринки, — хоть он и говорит давно уже, что мы с ним похожи, я до конца в этом не уверена. У меня внутри пусто, и эмоций никаких нет, кроме тихой, легкой грусти. Впервые за весь вечер я одна — не считая его. Но он не в счет, поскольку самый близкий человек на свете, и я так привыкла к его постоянному присутствию рядом, что сейчас мы как бы одно целое. Бывает, конечно, что мне хочется побыть одной, но все реже и реже, и уж точно не сейчас.

А он, кажется, понимает, что у меня внутри, — уходит в дом и возвращается с бутылкой виски, льдом и стаканами. Молча откупоривает “Джека Дэниэлза”, щедро плещет в стаканы причудливой неправильной формы — расплывчатые четырехугольники с нечеткими, чуть волнистыми краями, с толстыми стенками и дном, — аккуратно опускает в них лед, и я вдруг вижу, что делает он это с неподдельным интересом, занося льдинки над стаканами, отпускает их бережно, глядя на реакцию потревоженной поверхности, на то, как желтая жидкость расступается перед натиском грубой белой силы, а потом смыкается вокруг нее, начиная медленно уничтожать инородное тело. Я думаю о том, что может символизировать эта картина, и, будь я менее аполитичной, решила бы, что победу желтой расы над белой. Кстати, корейцы ведь желтая раса…

— За Вадюху, — говорит он по-русски, и я киваю, молча благодаря его за то, что он думает о том же, о чем и я, словно читает мои мысли.

— За мистера Лански, — отвечаю по-английски, поднимая стакан на уровень глаз, — не чокаясь разумеется. Здесь так не принято, да и в России, кажется, не чокаются, когда пьют в память о покойном. Просто приподнимаю увесистый кусок стекла, молча отдавая дань тому, кого нет с нами, но благодаря которому мы стали теми, кем стали, — мы живы, и мы здесь. И повторяю медленно и отчетливо:

— За мистера Вадима Лански…

Вдруг совсем не по-американски опрокидываю содержимое в себя, одним залпом, чувствуя, как ударился о зубы победивший в борьбе с виски лед, еще не знающий, что сейчас я налью себе очередную порцию и он-таки проиграет…

Кореец смотрит на меня так странно, видя меня насквозь и, кажется, понимая, что творится в моей душе.

— Одну минутку, мисс.

Такой приступ легкой грусти вдруг накатывает, такая ностальгия, что впервые после долгого-долгого времени, внезапно начинает пощипывать глаза. Я даже не сразу осознала это, просто сидела, отхлебывая виски, глядя в пустоту, — и даже не услышала, как Юджин появился, что не особо удивительно при его фантастической способности тихо, почти бесшумно передвигаться, несмотря на наличие такого большого тела. Зверь, самый настоящий, одно слово — зверь, отчасти прирученный мною, отчасти привыкший ко мне.

Очнулась, только когда услышала всплеск, — а на черно-белом мраморном столике уже блюдечки стояли с орешками, чипсами и оливками, и Кореец сидел в шезлонге напротив, наполняя собственный стакан. Кивнула ему благодарно и только тут почувствовала, что вижу его как сквозь пелену.

О господи, только этого не хватало — я даже на похоронах твоих не плакала, предпочитая выплакаться в одиночестве, а тут… Он, кажется, только однажды видел мои слезы — за день до отлета из Москвы, после того, как я убила телохранителя Кронина. Тогда Кореец нашел меня и привез к себе, а у меня нервы сдали. Потому что после смертельно опасной игры с Крониным, после непрекращающегося напряжения и угрозы разоблачения, после смертного приговора и первого в жизни убийства я услышала его слова про то, что меня ждет Лос-Анджелес и медовый месяц, и почувствовала, что все страшное уже позади, что рядом со мной мой самый близкий человек. Я плакала тогда, а он меня нежно гладил, и это было так непривычно, что я еще сильнее расплакалась. Успокоилась, правда, быстро — хотя и не стыдилась его, потому что он меня видел и почти трупом, и лысой уродиной, и все с ним было естественно и нестыдно.

Он и сейчас все понял — если бы я знала, увидев его в первый раз, что этот явно беспредельный бандюга с жестокими, безжалостными глазами может так тонко чувствовать, я бы не поверила. А сейчас как не поверить, когда он сидит рядом и только изредка косится на меня, стараясь сделать это понезаметней, и молчит, и старается не издать ни звука, чтобы не прерывать мое молчание.