Андрей Дышев - Сладкий привкус яда

В салоне, сумеречном, наполовину засыпанном кашей из снега и вещей, а потому ставшем неузнаваемым, стоял крепкий запах керосина и жженого металла. Я выпутывался из петли, словно муха из паутины. Где-то рядом капало и журчало, сливалась в снег вертолетная кровь. На меня свалился покореженный кронштейн, крепко треснув по темечку.

– Татьяна! – заорал я от боли, потирая ушибленное место. – Что ты притихла? Где прячешься?

– Мне отдавило мошонку! – сдавленным голосом простонал инспектор.

Только сейчас я заметил, что он стоит на четвереньках и трясет головой, как искупавшаяся в пруду собака.

Я смог подняться на ноги. Голова все еще гудела, словно была отлита из качественного чугуна, но тело слушалось. Отводя в сторону торчащие сверху обрывки проводов, я перешагнул через баррикаду из мокрого, как сырой гипс, снега и баулов и увидел сидящую под пустым проемом иллюминатора Татьяну. Она прижимала ладони к лицу и покачивалась, словно молилась.

Я присел перед ней и тронул ее за плечо.

– Все цело? Нос, уши, глаза?..

– Да отстань ты! – из-под ладоней ответила Татьяна. – Доигрался, чучело!

– Кто доигрался? – вспылил я. – У своего инвалида лучше спроси, зачем он подбил вертолет! Зенитчик с берегов Брахмапутры!

– Не надо было его дразнить!

– Дразнить! – проворчал я и ударил ногой по двери. – Что я тебе, тореадор, чтобы дразнить этого психопата?.. Перевяжи его, – добавил я, выпрыгивая наружу. – Вертолет ему на мошонку упал.

Помятый, с разбитой вдребезги пилотской кабиной, вертолет чудом держался на крутом заснеженном склоне, упираясь на большой сугроб. Утопая в снегу по колени, я обошел фюзеляж, едва ли не с мистическим ужасом осознавая редкость и масштабность своего везения. Тяжелый редуктор проломил крышу, но не упал бомбой внутрь салона только потому, что зацепился обломками лопастей за края дыры. Я хотел перекреститься, но вместо этого зачерпнул в ладонь снега и прижал его ко лбу.

– Эй, пилот экстра-класса! – позвал я, подходя к разбитой кабине, похожей на изуродованную вандалами телефонную будку. – Ты живой или притворяешься?

Чем ближе я подходил, тем меньше мне хотелось заглядывать в кабину через битый плексиглас. За свою альпинистскую практику я вдоволь насмотрелся на трупы. Но среди ледников, словно в гигантском холодильнике, они не были страшны. В разбитой пилотской кабине, по моему мнению, меня ожидало нечто из фильма ужасов, нехорошая мясо-котлетная субстанция, и я не был настойчив в своем продвижении к кабине. Пилот не отзывался. Скалы с острыми гранями, обступившие место катастрофы, аккумулировали вокруг себя тишину, и потому в ушах резонировал стук моего сердца, словно шаман в экстазе бил меня по голове бубном.

– Пилот! – совсем тихо произнес я и бережно взглянул на кресло.

Воображение, как часто со мной бывало, немыслимо превосходило реальность. Ни живого, ни мертвого пилота в кабине не было. На пустом кресле блестели осколки пластика. Маленькая дверь была вырвана вместе с петлями и держалась на пружинах.

– Ушел, не попрощавшись, – высказал я свою обиду, просунув голову между острыми краями битого окна. – Теперь мне понятно, почему вертолет падал так быстро.

– У него сломано бедро, – услышал я голос Татьяны.

– Интересно, – вслух подумал я, – если он спутал мошонку с бедром, не означает ли это, что свою задницу он ошибочно принимает за…

– Может, ты заткнешься? – попросила девушка. – Иди сюда, надо шину наложить.

Мы вытащили инспектора на снег. Точнее, тащил только я, а Татьяна поддерживала его правую ногу. Но все равно он скрипел зубами и орал во всю глотку. Я, конечно, не изверг, и прекрасно понимал, что несчастному приходится не сладко, и все же пытался обратиться к его совести и стыду – нельзя же так вести себя мужчине перед девушкой и перед снежными карнизами, готовыми от малейшего шума сорваться на нас лавинами.

Татьяна без моей помощи принялась прилаживать к ноге инспектора обломок дюралевой рейки. Я топтался вокруг и смотрел по сторонам. Вопли инспектора разлетались во все стороны ущелья и эхом возвращались обратно.

– Ну? – нервно крикнула мне Татьяна, туго стягивая концы бинта. – Что ты хочешь сказать?

Если бы я сказал ей все, о чем в этот момент думал, – она бы застрелилась из своего «макарова».

– Я знаю, что у тебя на уме, – не дождалась она от меня откровения.

– Тогда прими соболезнования, если ты такая догадливая, – ответил я.

– Его придется тащить на себе, – высказала она оригинальную мысль.

– А я думал, что ты мне предложишь отремонтировать вертолет.

– Где мы находимся? Хотя бы приблизительно.

– В Гималаях. Полагаю, что нас окружают горы.

– Не остроумно!

– Мое остроумие, милая, исчерпалось на базе и там, на небесах. А здесь вообще нет желания ни говорить с тобой, ни слушать твоего ворошиловского стрелка… Эй, господин инспектор! Это вам не Ла Скала, убавьте, пожалуйста, громкость!

– Ему надо сделать укол промедола!

– Надо – делай! Что ты смотришь на меня, как невеста на часы перед брачной ночью?

С ее энергией горы вверх дном переворачивать, подумал я после того, как Татьяна засветила мне в лоб снежком. Я повернулся к инспектору спиной, присел и завел его руки себе на плечи. Он был тяжелым, почти неподъемным, как рюкзак на высоте выше восьми тысяч метров, только инспектора нельзя было, как рюкзак, скинуть в пропасть.

– И куда мы пойдем? – спросила Татьяна.

Я выразительно посмотрел на нее и сквозь зубы процедил:

– Уж, конечно, не вверх по склону.

Утопая в рыхлом снегу, я сделал несколько шагов и сразу устал. Ноги инспектора оглоблями торчали с обеих сторон от меня и все время норовили врезаться в снег. Руками он обхватывал мою шею так крепко, что я не мог сказать определенно: или он просто держит меня, чтобы я не убежал, или же на всякий случай пытается меня задушить.

Татьяна, подкравшись к нам с аптечкой, всадила инспектору в зад иглу шприц-тюбика. Инспектор замычал и обмяк. Мы начали спускаться, удаляясь от чадящего вертолета. Татьяна шла передо мной, протаптывая тропу и часто оглядываясь, словно хотела удостовериться, что я все еще демонстрирую свое феноменальное благородство.

– Вам удобно? Я не слишком быстро иду? – заботливо спрашивал я инспектора, когда останавливался, чтобы перевести дух. Тяжелые скальные массивы, похожие на крепостные башни, плыли перед моими глазами, как театральные декорации, пот лился по лицу, разъедая кожу. Она нестерпимо зудела, и я мечтал впиться в щеки ногтями и разодрать их до крови.

Наверное, ни я, ни инспектор не владели английским в той степени, чтобы в полной мере передать друг другу оттенки настроения. Полицейский воспринял мои полные ненависти слова так, словно я признал свою вину.