Андрей Дышев - Темная лошадка

Я даже мысленно обзывать себя не стал. Нет такого ругательства, какого бы я заслужил. В горах негромкий разговор слышен за сотни метров, и кому, как не мне, начальнику КСС, об этом знать. Тенгиз приказал нам завести руки за голову и подниматься друг за другом по своим же следам. Я смотрел на спину Гельмута, на то, как он без помощи рук пытается взобраться по плотному, сбитому из снежной пыли насту, и меня начал сотрясать смех. Приэльбрусье – проклятое место для Гельмута. Второй раз за свою жизнь он идет здесь под конвоем, держа руки за головой. В сорок четвертом – егерем дивизии «Эдельвейс», в девяносто шестом – миссионером. Я хоть и не суеверен, но наверняка сделал бы вывод: лимит предупреждений исчерпан, и следующая встреча Гельмута с Приэльбрусьем может стать последней. Возможно, это и есть последняя.

Мы поднялись на ледовый балкон, откуда несколько минут назад вся группа милейших людей разбежалась в разные стороны и по разным мотивам. Глушков, стоя на коленях, ел снег. Шапочка-менингитка валялась рядом, напоминая вспоротый и ополовиненный детский мячик. Мэд стояла в стороне, скрестив руки на груди, и с брезгливым видом смотрела на неприметного героя.

– Что, тараканы? – громко говорил Тенгиз, прохаживаясь по вытоптанной площадке. – Совсем соображение потеряли от счастья? Куда это вы от нас бежать вздумали? Кому вы здесь, кроме как нам, нужны? – Он повернулся ко мне и сунул под нос полуобгоревшую гильзу сигнального патрона. – Я тебя спрашиваю, переводчик! Ты поджег эту хреновину?.. А ты, ожившая мумия вермахта? Фронтовую молодость вспомнить захотел?.. А ну, всем надеть рюкзаки! В одну шеренгу становись! Сейчас проведем миссию примирения!

– Остановись, Тенгиз! – сказал Бэл, все это время безмолвно наблюдавший за нами. – Ночевать будем здесь. Вертолеты этот участок отработали и здесь больше не появятся. Не будем искать приключений на свою задницу.

Мы снова кинули рюкзаки на снег. Кажется, на сегодня все.

Лучше было бы вырубить во льду глубокую нишу, постелить палатку на снег, а на нее – кариматы. В пещере намного теплее и уютнее, чем в палатке, но Тенгиз, два раза тюкнув айсбайлем по ледовой стене, покачал головой и сказал, что рано еще ему могилу для себя рыть.

– Ставь палатку, а не болтай! – сказал он мне.

Для палатки балкон оказался маловат, две растяжки не на чем было закрепить, и пришлось один край палатки обложить снежными «кирпичами», которые мы с Гельмутом нарезали маленькой лопаткой. Мэд под руководством Бэла тем временем разожгла примус и разогрела рис с мясом.

Ужин прошел при гробовом молчании. Тенгиз и Бэл отложили себе каши в пластиковые тарелки и, поднявшись на несколько метров выше, расположились на каменной площадке. Они сидели, свесив ноги вниз, и поглядывали за нами.

Глушков все еще не пришел в себя и от еды отказался. Он мне сказал, что не чувствует пальцев ног. Когда я стащил с него ботинки, то выяснил, что обувь все же немного маловата ему и из-за этого кончики пальцев слегка «прихватило». Я стал растирать ему ноги, но это мало помогло. В моей походной аптечке, к счастью, были ампулы трентала и компламина, но они оказались замерзшими.

– Сунь в рот, – сказал я Глушкову, протягивая ему две ампулки, похожие на сосульки.

– Что это? Зачем? – вяло спросил он и, покачав головой, стал укладываться в спальный мешок. – Не хочу. Отстань от меня…

– Ты дурак, парень, – сказал я и тряхнул Глушкова за плечо. – В лучшем случае потеряешь пальцы. Тебе обязательно надо сделать укол.

Тенгиз, прохаживаясь у входа в палатку, заглядывал внутрь и прислушивался к нашему разговору. Мэд сидела рядом со мной, пила маленькими глотками кофе и смотрела на малиновую вершину Эльбруса. Темно-синяя тень быстро подбиралась к ней и гасила еще полыхающий огонь, словно море заливало лавовый язык.

– Только не разгрызи, как леденцы, – предупредил я Глушкова, когда все-таки уговорил его, и он сунул за щеку ампулы. Мэд, зная, что Глушков не поймет ее, сказала, не отрывая губ от края чашки:

– Ты возишься с ним, как с маленьким ребенком.

– Это мой долг, – ответил я.

– Сейчас ты не начальник спасательного отряда, – тотчас возразила она, – а заложник.

Мне было тяжело дискутировать с Мэд по-немецки, и я предпочел молчание, хоть оно и было знаком согласия.

– Не надо брать в голову дурака, – сказал Гельмут, пристраиваясь вместе со своим спальником рядом с Глушковым. – Утро имеет больше мудрости, чем вечер. Спокойной ночи!

Понахватался русских поговорок, но правильно их произнести не может, – подумал я, кивком желая Гельмуту без нервных потрясений дожить до утра.

Глушков уснул с ампулами во рту, и мне пришлось зажать ему нос. Мэд следила за тем, как я вскрываю упаковку шприца, устанавливаю иглу, набираю лекарство.

– Он завтра сможет идти? – спросила она.

– Думаю, да, – ответил я.

Игла с трудом пробила толстый пуховик и достала до плеча. Глушков, не открывая глаз, поморщился. Я смотрел на его измученное, с синими тенями лицо, и чувствовал, что жалость к нему сдавливает мое сердце. Такие люди, как Глушков, – вечные неудачники, и осознание своей беспомощности перед ликом судьбы порождает в душе неимоверное количество комплексов, которые способствуют новым неудачам, ввергая несчастного в замкнутый круг. Он не умеет нравиться, не умеет подать себя, убедить окружающих в своих замечательных качествах, и потому обречен на второстепенные роли, и потому беден, сер и скучен. Он пытается совершать сильные поступки, но они часто превращаются в нелепый порыв, в котором глупости намного больше, чем силы, и он опять упрекает себя за ошибки. Он считает себя намного хуже других и все грехи человечества принимает на свой адрес, хотя, может быть, намного честнее, порядочнее иных, но этого никто не замечает, и никто не нуждается в его качествах.

Мэд легла между мной и Гельмутом. Террористам достались самые плохие места – рядом с входом. Но это – их крест, и нести его им до тех пор, пока судьба не развяжет все узлы этой истории.

– Глупостью не заниматься, – предупредил из темноты Тенгиз. – По нужде не выходить. – Он зевнул. – А то буду делать пиф-паф.

Не знаю, что он имел в виду, когда говорил о глупостях, но как только у входа раздалось ровное посапывание, Мэд вплотную придвинулась ко мне, провела пальцами по моим щекам, коснулась губ. Я ее не видел. В глазах, утомленных ослепительным светом, кружились зеленые пятна, плыли, сверкая золотом, горячие ледники, сахарные конусы, сыпался голубыми стеклянными кубиками ледопад… Темнота с легким запахом апельсиновой жвачки неистово целовала меня, словно губы мои были обмороженные, помертвевшие, и она возвращала их к жизни.