Евгений Монах - Братва. Стрельба рикошетом

Под жидкие хлопки зрителей я спрыгнул со сцены и подошел к Гришке Бойко. Тот сидел нахохлившийся и хмурый. Лицо неподвижно-каменное. Непослушная прядка волос на макушке смешно торчала, как осуждающе поднятый палец.

— Поаплодируй хоть для приличия, — не сдержал я насмешки. — Другие-то вон сознательные — хлопают.

— Это они от радости, что вы, наконец, закончили свою бодягу, — не улыбнувшись, сказал Гришка, что-то пристально рассматривая на опустевшей сцене.

Появился сияющий Лешка.

— Постановка имеет потрясающий успех! — сообщил он азартно, выдвинув правое плечо вперед. — Даже не ожидал.

— Ты так думаешь? — усомнился я, недоверчиво вглядываясь в лица поспешно расходившихся немногочисленных зрителей.

— Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я дорожу мнением этих двоечников и маменькиных сыночков, ничего не смыслящих в настоящем искусстве? — ухмыльнулся Лешка, проследив этот испытующий взгляд. — Мария Львовна одобрила — вот что достойно внимания и важно. Глупец тот, кто хочет понравиться стаду, а не пастуху.

— Пастуху понравились и эти ветки? — спросил Гришка, указывая на кучу тополиных веток на сцене, которые в пьесе играли роль саженцев. — Сколько деревьев ободрали!

Режиссер не смутился:

— Это из школьного парка. Пустяки. Там столько тополей, что отсутствие дюжины веток даже незаметно. И не зыркай на меня своими черными гипнозными виноградинами — не испугаюсь. Есть разрешение завуча. Она, в отличие от дураков-чистоплюев вроде тебя, понимает, что искусство всегда требует жертв.

— Убивая, проповедуешь человеколюбие?!

— Ха! Твое сравнение хромает на оба копыта!

— Это ты у меня сейчас захромаешь!

Сдерживая улыбку, я наблюдал, как уязвленный режиссер и непримиримый мушкетер ели друг друга глазами, явно готовые сцепиться в яростном клубке.

— Ладно, ладно, — опасливо отступая, пробормотал Лешка. — Дебаты ни к чему. Болтай что хочешь. — Уходя, все же не удержался: — Разве кто-нибудь в силах запретить моське лаять на слона? Мосек охотно и легко выдвигают, так как и задвинуть их значительно легче, чем, например, слона. Но диалектика жизни такова, что слоны, даже "задвинутые", видны гораздо лучше "выдвинутых" мосек!

Довольный каламбуром, Лешка грохнул так дверью, словно приклеивал под сей пламенной речью жирный восклицательный знак, который по совместительству был также и последней точкой над "и".

Я дотронулся до плеча штурмана:

— К Владимиру Петровичу не передумал идти?

Гришка сунул побелевшие кулаки в карманы брюк, пружинисто выпрямился. Сейчас он походил на задиристого воробья.

— Идем! — коротко выдохнул он.

На улице зашагал быстро, успокаиваясь. Стук его ботинок по тротуару напоминает чем-то бой боксеров-тяжеловесов. Стук становился все реже и, наконец, совсем прекратился. Гришка, остановившись, посмотрел мне в глаза.

— Ну а тебе спектакль как? — спросил он, прищуривая левый глаз.

— Название неплохое, мне кажется, а так — пара пустяков, помноженная на ерунду.

— Названия у таких всегда благородные — дальше некуда. Под их завесой что только не вытворяют! — с непонятной горечью сказал Гришка, и бой невидимых боксеров возобновился с новой силой. Я едва поспевал за чуть ли не бегущим штурманом.

Дом, в котором жил капитан мушкетеров Владимир Петрович, находился, как выяснилось, недалеко — меньше одной троллейбусной остановки от школы. Мы подошли к двери на первом этаже, обитой желтым дерматином. Эта дверь была светлым пятном в полутемном подъезде. Ее открыл сам Владимир Петрович. Сейчас на нем не было морской фуражки и кожанки, но я сразу узнал в нем того великана с лесной поляны.

— Здравствуй, Григорий! Кто это с тобой? — улыбнулся капитан, и от этой открытой, подбадривающей улыбки мое невольное волнение испарилось без следа. — Проходите, ребята.

Комната поражала обилием книг. Они занимали два книжных шкафа и высокий, под самый потолок, деревянный стеллаж. Длинный зеленый диван с высокой спинкой и несколько глубоких кресел создавали уютный разорванный круг, в центре которого помещался стол.

— Это Женя из девятого "А", — объяснил Гришка. — Хочет вступить в отряд. Говорит, ушел от вагантов — надоело шататься с ними и заниматься пустяками.

— Любопытно! — Капитан мушкетеров кивнул нам на диван, а сам сел напротив в кресло. — Значит, Женя, наскучило тебе громить невинные скамейки, и ты решил их сколачивать?

— А что, вы разве сколачиваете скамейки? — поскучнел я.

— Не только, — рассмеялся Владимир Петрович. — Дел много разных. Но, может, тебе у нас скоро надоест, и ты снова вернешься к вагантам?

— Не-е-ет, — я слегка забеспокоился. — С вагантами я прочно завязал. Мне очень хочется в отряд: здесь и бокс, и фехтование, и стрельба. В общем, интересно!

— Ну, что ж. Смотри сам. Как, Григорий, ты думаешь? Примем новообращенного?

— Мне думается, надо дать Евгению некоторое время еще подумать, — сказал штурман. — Но пусть приходит в отряд как свой. Осмотрится, и мы заодно к нему присмотримся…

— Дельно! Так и решим, — согласился Владимир Петрович. — На это первое время назначаю тебя его наставником. Ознакомишь с нашим уставом.

— Хорошо, — кивнул штурман, поднимаясь.

— Запиши, Женя, свой адрес. Я зайду вечером. Отрядные дела требуют много времени, частенько задерживаемся допоздна и нужно согласие родителей. — Владимир Петрович сунул листок с адресом в кармашек рубашки и протянул нам руку для пожатия. — Счастливо. Завтра приходи в красный уголок на занятие.

На улице весна продолжала делать свое дело.

Солнечные лучи впитывали в себя последние остатки луж, теплый ветер раскачивал ветви деревьев по краям тротуаров, словно торопя раскрываться запоздавшие почки.

— Глупости одни на уме, — подвел итог дядя Юра моему рассказу об отряде и о предстоящем визите Владимира Петровича. — И так на тройки тянешься, а с мушкетерами этими вовсе загуляешь.

Его белесые, словно выцветшие, глаза лучились такой непрестанной убежденностью, что я мигом понял — спорить бесполезно.

— Но я ведь уже обо всем договорился, — выложил я свой последний козырь. — Окажусь в диком положении из-за твоего нелепого отказа: в глаза Владимира Петровича даже взглянуть не осмелюсь.

— И не надо заглядывать, — безмятежно ответствовал дядя Юра. — Сиди здесь в спальне и не высовывайся, я с ним сам поговорю.

Не дав мне времени взбунтоваться против этого решения, в прихожей раздался звонок. Дядя Юра вышел из комнаты и, победно усмехаясь, прикрыл за собой дверь.

— Значит, его нет, — узнал я голос Владимира Петровича. — Что ж, наверное, это и к лучшему. Мне нужно с вами поговорить вот по какому поводу…