Джеральд Браун - Империя алмазов

Коглин считал, что расследование затрудняется необходимостью держать ограбление в тайне. Это не давало ему возможности воспользоваться услугами своей международной агентурной сети. А кто знает – может, его люди в Дублине, Бейруте или Сан-Франциско стоят в двух шагах от нужного следа и даже не понимают, насколько он важен. Об ограблении знали только доверенные агенты Коглина – лучшие из лучших, – но и их возможности были небезграничны. Они работали день и ночь, просеивая лондонское дно, осторожно распутывая каждый след. Коглин был до сих пор убежден, что имеет дело со специалистами высокого класса.

На четвертый день после ограбления отчаявшийся Коглин сидел в своем кабинете наедине с бутылкой ирландского виски десятилетней выдержки и обдумывал положение. Его диагноз был – провал. Прежде всего, он не предотвратил преступление – значит, уже виноват. И расплаты не миновать, даже разыщи он украденные алмазы. Как только они вновь окажутся в хранилище в целости и сохранности, Мичем быстро умоет руки, передав совету директоров детальный рапорт о происшедшем. Разумеется, этот рапорт сильно ударит по Службе Безопасности, особенно по ее начальнику. Совет потребует отставки Коглина. Стало быть, он проиграет в любом случае – независимо от результатов расследования.

Зазвонил телефон. Огонек на пульте показывал, что на проводе Мичем. Опять Мичем. Он звонил чуть не каждый час и допытывался, как продвигается расследование. Коглин отделывался от него общими словами, но о деле не говорил ничего. Зачастую просто не брал трубку. На сей раз он решил снизойти.

– Мы получили кое-что по почте, – сказал Мичем. Поневоле заинтригованный, Коглин спросил:

– Что?

– Любопытное послание. Зайдите ко мне.

Коглин не видел Мичема со дня памятной встречи в хранилище. Теперь у него был усталый, словно от бессонницы, вид, запавшие, обведенные темными кругами глаза, осунувшееся, измученное лицо. Он сразу же протянул Коглину полученный номер лондонской «Таймс». С пронумерованными красным фломастером словами.

Коглин понял сразу. Он схватил лежавший на столе блокнот и выписал слова по порядку.

– Да они рехнулись! – вскричал Мичем.

– Неплохо придумано, – признал Коглин.

– Пятьдесят миллионов долларов! Издеваются они, что ли? Разве нормальный человек столько запросит? – Мичем махнул рукой на газету, точно не хотел ее больше видеть. – Думаете, это не шутка?

– Они могли бы запросить и побольше. В конце концов, алмазов у них на двенадцать миллиардов.

Мичем резко повернулся к окну, не видя ничего перед глазами. Зажмурился, большим и указательным пальцами потер переносицу.

– Вы сможете устроить сегодня эту чепуху с башенными часами? – спросил он.

– Конечно, но…

– Придется просить разрешения у совета, – сказал Мичем.

Это было не в интересах Коглина.

– Зачем впутывать сюда совет?

– Как зачем – а пятьдесят миллионов?

– Они не понадобятся.

– Но если эти типы сделают, что грозятся…

– Не сделают, – уверил его Коглин, – Им нужны деньги, а не крах Системы.

– Вы так думаете?

– Естественно.

– И что же нам делать?

– Пока ничего. Подождем до утра и посмотрим, что будет. Думаю, мы просто получим второе послание.

– Значит, вы напали на след? – с надеждой спросил Мичем.

– Да, – соврал Коглин, – Скоро мы их накроем вместе с алмазами.

– Когда?

– Скоро.

– Неужели вы не можете сказать точно?

– Не могу. Но у нас уже все расписано. Ради Бога, Мичем, вам нужно отдохнуть.

Словно подчиняясь, Мичем в изнеможении повалился в плюшевое кресло.

– Вы нашли виновных? Знаете, где они?

– Мы знаем, кто они, – заявил Коглин. – Так какого черта вы тянете? Коглин не растерялся.

– Имейте терпение, торопить события нельзя. Конечно, если вы не хотите, чтобы эти двадцать миллионов карат валялись у всех под ногами. Именно так грабители и поступят, чуть только почуют опасность: выбросят камни и дадут деру.

Одна мысль об этом заставила Мичема содрогнуться. Он выдавил бледную улыбку, отдавая дань познаниям Коглина в таких гнусных вещах.

Коглин свернул газету и засунул в карман пиджака.

– Как там Уайтмен? – спросил он.

– Я пас его три вечера кряду. Сейчас этот кретин в «Дорчестре» с двумя молоденькими валлийками.

– Значит, пока при деле.

– Ненадолго.

– Главное – не задерживать свежих поступлений.

– Я возобновлю просмотры, – сказал Мичем. Придется запросить часть резервного фонда из Йоханнесбурга. Камни можно доставить хоть завтра.

Об этом резерве Мичем не забывал с самого дня ограбления, но решил, что воспользуется им только в крайнем случае. Заказ такой крупной партии, да еще такой срочный, был делом необычным и не мог не породить слухов. Однако теперь у Мичема не было выбора. Заполнить хранилище хотя бы частично, – единственный способ показать всем, что Система функционирует по-прежнему. К тому же Мичему очень хотелось убрать с дороги Уайтмена.

– Я расписываю просмотры на следующую неделю, – сказал он. – Начиная с понедельника. Как раз успеем подготовить пакеты.

– И у меня будет достаточно времени, – подхватил Коглин, закрывая за собой дверь.

Мичем звонил в Южную Африку.

Поздно вечером зарядил дождь. Не пролился коротким летним ливнем, а засеял упорной, обложной моросью.

Марен и Чессер поехали на свидание с Биг-Беном. На первый взгляд кажется, будто бой таких огромных часов должен разноситься по всему Лондону. На самом деле услышать его можно только в непосредственной близости от башни Виктории. Поэтому Марен и Чессер остановили машину у юго-западной ограды Сент-Джеймсского парка, всего в трех кварталах от парламента. Отсюда Биг-Бен было слышно отлично. На всех улицах в этом районе стоянка запрещалась, но делать было нечего. Они не заглушили мотор; ждать оставалось полчаса. Дождь бил по крыше машины – точно кто-то нервно постукивал кончиками пальцев по барабану. На ветровом стекле работали дворники. Их мерные взмахи контрапунктом вплетались в мелодию, несущуюся из радиоприемника. Концерт в Лондонской филармонии.

Марен съежилась в кресле, прижавшись щекой к боковому стеклу. Она смотрела, как ударяют в стекло капли, похожие на алмазы, как они растут, набухают и соскальзывают вниз, оставляя за собой мокрую дорожку.

Она вспоминала.

Вспоминала детство, ненастную погоду, окно, из которого открывался вид на голую равнину до самой черты и воображаемое продолжение за ней. Тогда Марен не любила запаха свежего хлеба, приправленного тихим напевом матери. Она не любила покой – этого добра у нее хватало. И даже в самые погожие дни, когда солнце отпирало двери дома, и она уходила к глубоким синим фиордам, почти замкнувшим в себе море, или следила за плавной чередой белых птиц, кажется, царапающих кончиками крыльев ясное небо, даже тогда она ощущала себя пленницей и клялась, что однажды убежит. Перед ней откроются море и небо – и она шагнет между ними.