Михаил Любимов - С бомбой в постели

Мрачно еду в гостиницу. Французы меня раздражают: во-первых, почти не говорят по-английски (о русском молчу), причем этим гордятся, как национальным достоинством, во-вторых, в толпе они просто невыносимы, галдят, словно стая воробьев, и бессмысленно мечутся. В-третьих, страшные жлобы. Удавятся из-за одного еврея (так я называю евро). Наконец, где же прославленная парижская кухня? Неужели это жалкие багеты? Чтобы попробовать буйабез — знаменитый рыбный суп, я должен мчаться в Марсель, чтобы отведать утку по-руански, естественно, — в Руан, мясо по-бургундски — в Бургундии, счастье, что в Москве пока можно съесть котлеты по-киевски, не выезжая в Киев.

Наши головы забиты стереотипами: американцы — хорошие мужья (аж тошно от такой идиллии), американки — требовательные жены (склочные бабы), англичане холодны, как рыба (просто хитрые и экономят силы), у русских вообще нет секса (хотя трахаются как коты), немцы — без чувства юмора (хочется рыдать).

В номере ожидает Татьяна с покупками.

— Ну как дела у Володи?

— Какого Володи?

— Ты разве не встречался с этим крохобором?

— Знаешь, я ему позвонил, у него какие-то дела, и пришлось перенести встречу. — я краснею от стыда, как будто весь день соблазнял невинных школьниц.

— У тебя такое выражение лица, словно ты провинился. Почему ты покраснел?

— Я не покраснел. может, это от вина. — и я в доказательство отхлебываю из бутылки, чувствуя, что пламенею, как закатное солнце. Вино панически бежит по пищеводу, словно за ним гонится разъяренная Татьяна.

С мыслью о Мэри в ослабевшей голове шумно плюю в биде, долго ищу очки, зло выпиваю бутылку красного каберне, ору Татьяне, не видела ли она мои очки. Она зло посылает меня подальше, где очки, черт побери? Ползаю под столом и под кроватью, неожиданно натыкаюсь на использованный презерватив (чужой ли?!), хреново убирают в этом сраном Париже! Где очки?! Обнаруживается, что очки сидят у меня на носу. Немая сцена. Татьяна не упускает случая, чтобы объявить меня дураком, который уже успел напиться, ор, крепкий мат. Внезапно получаю прямой в нос. Око за око, зуб за зуб, наношу оплеуху (легкую) по левой щеке Татьяны. Протяжный вой раненой волчицы, сильный удар в ухо. В голове шумит, однако тяжела рука Танечки. Откуда такая злоба?

Выпиваю залпом еще бутылку и валюсь без сил на постель.

Ночью снова звенит ржавая цепь и за мной гонится черный кобель, сейчас ухватит! сейчас загрызет! Просыпаюсь — жены рядом нет. Провокация контрразведки? Кража? Осматриваю покои, словно провожу обыск, но никого нет. Даже Татьяниных одеяла и подушки.

Заворачиваюсь в простыню, выхожу из номера и обнаруживаю ее спящей на деревянной лестнице. Неужели вчера мы так разругались? В ужасе бужу ее, выдерживая проклятия в свой адрес. По закону бутерброда дверь защелкивается, ключа, естественно, нет, Татьяна начинает скрестись в дверь и плакать от злости (от этого она хорошеет), я спускаюсь на лифте к консьержке, ощущая себя гордым римлянином в тоге. Она ошарашенно смотрит на простыню, но дает запасной ключ.

Может, все это было сном?

Утром я думаю об этом, но стучит консьержка и просит вернуть ключ.

Так напились, что забыли о ссоре, думаю я за завтраком (хотя какой это к черту завтрак — кусочек сыра и жалкий круассан!).

Сегодня у нас д’Орсе, бывший роскошный вокзал, который покровитель искусств президент Жорж Помпиду превратил в новый художественный дворец. Д’Орсе завален импрессионистами и прочими алкашами, от которых у меня уже судороги, да еще из головы не идет неопределенность с Мэри. К счастью, в музее открыта выставка семьи Крезо, великого промышленника Франции, там пялятся с многочисленных фото все его родственники, зажиревшие от важности и богатства, их окружают блестящие модели паровозов, со стен свисают картины, на которых обозленные рабочие швыряют лопатами уголь в топку, все это гораздо интереснее, чем окровавленное ухо психа Ван Гога, откушенное олигофреном Гогеном.

И вдруг я вижу Мэри. Я вижу ее у картины члена семьи Крезо в кожаном кресле. Я вижу Мэри, и сердце мое холодеет: что делать? неужели не воспользоваться моментом? почему она тогда ушла от меня, прыгнув в такси? выйдет ли она послезавтра на встречу у дома Бодлера? А если за мною следят? Финита ля комедиа. Да что я раздумываю, идиот, когда сама судьба играет мне на руку!

Делано рассеянно подхожу к ней, если следят, это ничего не значит, — вдруг я интересуюсь, где расположен туалет?

— Мэри, я ждал вас позавчера у дома Бодлера. Можем мы встретиться завтра в два у знаменитой таверны «Проворный кролик», что на Монмартре?

Она на миг каменеет, как перепуганный сфинкс, дымка сомнения пробегает по ее лицу, она смотрит на меня, она сверлит меня взглядом (не такая уж уродина, между прочим).

— Хорошо, — говорит она. — Я приду.

Я отскакиваю от нее, словно от горящей домны, я поступил правильно: самое ужасное в разведке — это нерешительность и неопределенность.

— Зачем ты приставал к этой гнусной бабе?

Это Татьяна, кудрявенькое дитя, нестареющее и нетленно красивое, оно выглядит агрессивно и прожигает меня взором.

— Я просто поинтересовался названием картины, я не понял, что там написано по-французски. — блею я, как жалкая овца.

— Знаю, чем ты интересуешься. — ноздри у Татьяны раздуваются. — Представляю, как ты клеил баб, когда я ходила в магазин! Хоть бы выбирал приличных, непременно нужно найти кривоногую!

Но я добродушен, я всепрощающ и остроумен. Какое счастье, что я встретил Мэри! «Как мало в этой жизни надо нам, детям, и тебе, и мне. Ведь сердце радоваться радо и самой малой новизне!»

О, ангел Мэри! Кажется, я начинаю петь.

Вечером в разнеженном состоянии (традиционно захвачено в гостиницу лукошко с устрицами под божественное белое Puilly fume) происходит следующий диалог:

Я (словно решаю судьбу человечества): Неудобно быть в Париже и не посетить кладбище Пер-Лашез…

Татьяна (вытянув трубочкой губки, выпивает залитый лимоном устричный сок из раковины, он приятно леденит язык, которому потом приходится еще окунуться в золотистое пюи): Что ты там не видел? Хочешь поклониться праху коммунаров? Правильно сделали, что их ухлопали. Если бы наших вовремя ухлопали, не появился бы Сталин! Если хочешь, тащись туда один, а я просто погуляю по Парижу!

Жалкая шпионская душа моя ликует: проведена блестящая провокация, одержана незримая победа — я ведь прекрасно знаю, что Татьяна ненавидит кладбища, особенно в дождь, она становится от этого зеленой, словно ее выворачивало несколько дней, глаза ее начинают тупо блуждать в поисках солнца и других признаков жизни. Я же на кладбище словно вновь обретаю жизнь, я расцветаю, сыплю остротами, прыгаю, посвистывая, от могилки к могилке, а иногда и хлебаю коньячок из плоской фляжки.