Александр Золотько - Рождество по-новорусски

Гринчук перевел взгляд на Полковника.

– Что не давало мне спать? И что давило меня, словно… Словно… – Гринчук попытался найти слово, но потом просто махнул рукой. – Когда я приехал сюда, тела еще лежали на местах. Один охранник мертвый сидел перед мониторами. Еще два лежали мертвые во дворе. И никто из них не схватился за оружие. Никто. Вы помните, Полковник, в каком состоянии приехали ко мне домой?

– Помню, – глухо ответил Полковник.

– И помните, как я вам уже здесь, на улице сказал, что покойников можно считать не четырнадцать, а пятнадцать. Леню Липского тоже уже можно было считать мертвым. Помните?

– Да.

– Ему тогда повезло, – тихо-тихо сказал Гринчук. – Очень повезло. А я не мог понять, что же меня мучит… Я уехал отсюда, потом меня вызвали в кабинет к Владимиру Родионычу, и я сорвался…

– Я помню, – сказал Полковник.

– И только потом до меня вдруг дошло, – Гринчук посмотрел на Полковника, потом перевел взгляд на Владимира Родионыча. – Я вдруг осознал, что не понимаю, как это одиннадцать человек спокойно собрались вот в этом холле, под этой вот елочкой. Собрались второпях, но без паники. Я как будто услышал эту фразу… Единственную фразу, которая могла вот так их всех привести сюда. Одна единственная фраза: «Леня вернулся».

– Леня вернулся! – крикнул Гринчук. – Леня! Вернулся! И все бросились сюда. Все, кто был в доме. Все, кто ждал и надеялся. Они могли его не слишком любить, но этот крик – Леня вернулся! – все равно привел бы их сюда.

– Только представьте себе, – сказал Гринчук. – Вы легли спать с мыслью, что можете уже никогда его не увидеть. И вдруг… Нет? Вы не выйдете? Не выйдете?

Гринчук пробежал через холл, к входной двери.

– Он вошел отсюда. В руках у него была сумка. Скорее всего – сумка. Но никто не обратил на нее внимания. Все видели только Леню. А он им улыбался. Принимал поздравления и даже вытерпел поцелуи от женщин. Как тебе это удалось, наверняка спросил кто-то. Да, как ты спасся, поддержали остальные. Это было действительно важно – как он выбрался. Неужели сбежал?

– Наверное, он было немного взволнован, наш Леня Липский. Это понятно – он только что избежал смерти. Успокойтесь, сказал Леня Липский. Я все расскажу, сказал Леня Липский. Да вы сядьте, сказал отцу Леня Липский. Тут ко всем присоединился Роман Ильченко. Он уже застрелил из пистолета с глушителем охранника перед пультом, потом вышел и застрелил второго, во дворе. Роман, наверное, кивнул Лене. А потом поднял автомат.

Гринчук поднял руки, словно целясь из автомата.

– Видите? Он расстрелял охранников. Ему отсюда было очень удобно прошить своих приятелей одной длинной очередью. А потом положил трех женщин, вон там. Женщины даже испугаться не успели. А вот Леня…

Гринчук подошел к креслу, стоящему напротив дивана. Сел в него.

– А вот Леня стрелял отсюда. В отца. В его жену. В своих брата и сестру. В упор. А потом, пока Роман на всякий случай стрелял в головы и без того мертвых людей, Леня Липский поднялся в кабинет отца, забрал оттуда деньги, а потом спрятал их в зимнем саду. В папином тайнике. Леня был очень умным мальчиком. Он понимал, что его напарник, Шмель, за четыре миллиона долларов может, не задумываясь, его убить. Как он убил Романа Ильченко во дворе. Окликнул, наверное, Романа, а тот даже и удивиться не успел.

– Деньги, – сказал Гринчук. – Очень большие деньги. Но Леня умел считать. Четыре миллиона для Шмеля. А себе он собирался оставить все остальное. Только отдать эти четыре миллиона он собирался уже после своего чудесного освобождения, чтобы у Шмеля не появился соблазн убить Леню там, на заводе.

– Помните, – сказал Гринчук, – я говорил, что убийца в детективе тот, кто имеет самое мощное алиби. Алиби Шмеля было не самое прочное. Самое прочное алиби было у Лени Липского.

– Знаете, почему? – спросил Гринчук. – А потому, что вы не позволили бы мне на него нажать. У меня не было доказательств. Не было. И нет, кроме вот того тайника. Но для вас ведь этого мало? Что для вас слова какого-то мента для новых русских, против слова самого Леонида Липского? Ведь он только что пережил шок! Он только что потерял всю свою семью… Даже если бы я заставил Шмеля признаться, вы поверили бы мне? Скажите, Владимир Родионыч!

Владимир Родионыч отвернулся.

– А вы, Полковник? Вы меня поддержали бы? Согласились бы со мной? А если бы согласились? Что бы вы сделали Леониду Липскому?

Гринчук сжал кулаки.

– Леня был умным мальчиком. Он все хорошо придумал. Не Шмель его заставил, нет. Это Леня Липский уговорил Шмеля. Я знаю. Я знаю. Леня Липский слишком беззащитен. И потому очень жесток. Главное – не пустить все это во внутрь себя. Отец, дети – чушь, они там, снаружи. Они чужие. А для Лени Липского ценным может быть только Леня Липский. Единственное, что он научился уважать, это свои желания. Он просто не мог себе представить, что за осуществление желания его может ждать наказание. Он никогда не бывал наказан. Никогда!

– Знаете, – ровным голосом произнес Гринчук. – Вы не понимаете одной простой вещи. Ерундовой вещи. Вы, умные и богатые, сильные и влиятельные, не понимаете, а затраханные рутиной и начальством менты – знают. Знают очень точно, что не они останавливают большинство преступлений. А страх перед наказанием. Он живет в каждом человеке, и не дает совершать ошибки. Вы лишили своих детей страха. Вы лишили Леню Липского страха. Они не научились бояться.

– Права была его классная руководительница. Они беззащитны. Только не перед будущей жизнью. Они беззащитны перед самими собой. И потому жестоки.

– Я сам хотел его убить, – сказал Гринчук. – Своими руками. Но я… Я не имею права убивать. Не могу себе этого позволить. Я могу только разрешить им довести все до конца. Все – до конца.

– Четыре миллиона, – сказал Гринчук. – Это так много, что вы поверили. Вы поверили, будто все – ради них.

– Мне не нужны деньги, – сказал Гринчук. – Я плаваю в дерьме, и если я это дерьмо впущу в себя, то… То, что от меня останется? Я утону. А я не хочу тонуть. Я хотел, чтобы мне поверил Шмель и поверил Липский. А это значило, что в это должны поверить и вы. И Нина. И… Все.

– Вы думаете, что мне это было легко? – спросил Гринчук.

Никто не ответил.

– Пойду я, – сказал Гринчук. – А то там Михаил может начать нервничать.

Гринчук прошел через холл к выходу.

– Пойду я, – повторил Гринчук. – Очень хочется спать.

Гринчук вышел.

Владимир Родионыч вдруг понял, что, не отрываясь, смотрит на мигающие елочные огни. Смотрит не отрываясь. До рези в глазах. И что от напряжения на глазах выступили слезы. От напряжения, сказал себе Владимир Родионыч.

Гринчук неожиданно вернулся.

– Он его из пистолета убил? – спросил Грнинчук.