Александр Тамоников - Нацисты в белых халатах

Им надо было срочно убираться отсюда, пока судьба давала передышку. Он посадил женщину за руль, приказал включить заднюю передачу. Сам раскачивал машину, обливаясь потом, толкал ее на дорогу. Даша и с этой задачей справилась. Вскоре «газик» рычал на проезжей части, готовый продолжать путешествие.

Даша предложила ему вести машину, слишком уж неважно он выглядел. Но такого Никита ей не мог позволить.

Чуть позднее обнаружилось, что у чуда отечественного автопрома отваливается бампер. Они привязали его веревкой, потом дважды застревали в разливах грязи. Какая же это пытка: ругаться без использования ненормативной лексики!

Когда Никита и Даша приехали в Калинки, был шестой час вечера. Куда пропал этот день? Часовой на въезде в военный городок пялился на них с изумлением. Откуда эти красавцы вылезли? Но за шлагбаум пропустил.

Попович остановил машину у гауптвахты. Начальник караула, подтянутый лейтенант в лихо заломленной пилотке, стоял у крыльца и беседовал с капитаном Гуревичем. Они прервали разговор, выбросили в клумбу папиросы и уставились на прибывшую парочку с таким же неподдельным изумлением.

– Дарья Алексеевна, ведите себя немного принужденно, – буркнул Попович. – Вы же как-никак арестованы.

– Хорошо, – прошептала женщина. – Я буду изображать парижскую коммунарку у расстрельной стены.

Она умылась в ручье, привела в порядок голову, намного чище не стала, но красивые глаза продолжали возбужденно искрить. Они направились к караулке. Даша скромно держалась сзади.

Недавние курильщики сделали пресные физиономии и вразнобой отдали честь.

– Приветствую, товарищи офицеры. – Никита показал начкару служебное удостоверение.

Тот сглотнул, зачем-то еще раз отдал честь и назвался.

– Начальник караула лейтенант Рябинин.

– Пропусти на гауптвахту, лейтенант. Служебная необходимость.

– Конечно, товарищ майор. – Никите показалось, что он собрался козырнуть в третий раз. – Мы сейчас все откроем, вас пропустят.

– Всеволод Викторович! – Никита повернулся к капитану Гуревичу. – Давно не виделись. Как жизнь молодая? Служба продолжается? Процесс формирования комендантской роты проходит гладко? Вы какой-то надутый, словно вас обидели. Все в порядке?

– Да, спасибо, товарищ майор, – сказал Гуревич и как-то смутился. – Можно вас на пару слов? – Он исподлобья посмотрел на женщину, выглядывающую из-за плеча Поповича.

– Да, конечно. Вас снова что-то беспокоит, Всеволод Викторович? Прошлое следователя не дает покоя? Или дедуктивным методом вышли на след вражеского агента?

– Я не знаю, что такое дедуктивный метод, – проворчал Гуревич, выразительно глянул на начкара, и тот начал плавно удаляться. – Но я в курсе, что происходило прошлым вечером. – Он вновь уставился на Дашу, теперь уже не мигая. – Насколько я знаю, бывшая начальница медслужбы Меркушина арестована. Ей предъявлены обвинения в сотрудничестве с фашистами. Это так, товарищ майор?

– Это так, товарищ капитан, – подтвердил Никита. – Вас что-то не устраивает?

– Она не похожа на арестованную, – подметил Гуревич. – Свободно ходит рядом с вами. Где конвой?

– Вы серьезно, Всеволод Викторович? – удивился Никита. – То есть, по-вашему, целый майор контрразведки не тянет на конвой? От него легко сбежать?

– Нет, вы неправильно меня поняли. – Гуревич заметно стушевался. – Арестованные предатели Родины во время следствия должны сидеть за решеткой, а потом отправляться к стенке либо в места лишения свободы. Они не могут разгуливать в форме, со свободными руками, без конвоя из специально выделенных красноармейцев.

Попович прищурился и полюбопытствовал:

– Вы ставите под сомнение методы расследования, применяемые оперативным отделом контрразведки, не так ли? Не потрудитесь объяснить, что вас подвигло на подобные умозаключения? Не желаете в удобное для вас время зайти к нам в отдел и объясниться? Мы будем очень рады с вами побеседовать. Разумеется, под протокол.

– Я совсем не это хотел сказать. – Капитан начал покрываться пунцовыми пятнами.

– Не знаю, что вы хотели. Послушайте, что я скажу. Вам вовсе не обязательно знать, что происходит в нашем ведомстве и какие методы мы используем. Не привлекайте к себе внимания, товарищ капитан. Мы знаем, что делаем. Проводится следственный эксперимент. До скорой встречи, товарищ капитан. Пройдемте, гражданка Меркушина.

Гуревич торопливо козырнул, облизнул пересохшие губы.

– Я понял, товарищ майор.

– Вы очень рискуете со мной, Никита Андреевич, – прошептала Даша, когда они миновали калитку. – Вы действительно ведете себя необычно для должностного лица.

– Помолчите, Дарья Алексеевна! – огрызнулся он. – Не вам меня учить. Хотите, чтобы руки связал?

Освещение на гауптвахте было отвратительное. Тут пахло потом, страхом, чем-то гнойным и тухлым. Узкий коридор, клетушки за решетками.

Никита вертел в руке связку ключей, отобранную у начкара, глядел на узника, скрючившегося на шконке. В свете фонаря блестели ободранные стены, паутина, свисающая с потолка.

Мужчина знал, что на него смотрят, высунулся из-под пыльного одеяла и подслеповато моргал. Стекла очков изъели трещины, толку от них не было. Арестант осунулся, щеки ввалились, редкие волосы стояли колом. Определить его возраст было невозможно.

– Я офицер советской контрразведки. Представьтесь, пожалуйста, – проговорил Никита по-немецки.

– Хоть кто-то начал нами интересоваться, – с хрипом выдавил этот тип. – Я не военный человек, занимался мирными медицинскими исследованиями. Меня зовут Гельмут Рунгер, я старший лаборант филиала исследовательского института в Дессау.

– Да, это один из тех, – возбужденно прошептала Даша. – Крузе сказал, что его зовут Клаус Эрдман, он ближайший помощник и сподвижник доктора Штеллера.

– Уверены, Дарья Алексеевна? Человек истощен, небрит.

– Поверьте, Никита Андреевич, я не путаю лица. У него те же черты.

Мужчина услышал знакомые фамилии и заметно заволновался, начал всматриваться, кто стоит за спиной советского офицера.

– Вы не ошибаетесь? – обратился к нему Попович. – Вы убеждены, что ваше имя Гельмут Рунгер? Подумайте хорошо, а пока мы не будем вам мешать.

Персонажи, сидящие в соседних камерах, Никиту не интересовали. Один сдавленно молился, другой припал к решетке и хрипло умолял товарища офицера вывести его во двор и расстрелять. Мочи нет терпеть эту несправедливость.

В последней камере съежился на нарах человек, щурился от света, бьющего в лицо. Он напоминал какую-то хищную птицу, старую, полинявшую, ощипанную, не имеющую никакого интереса к жизни. Кожа обвисла, нос торчал крючком. Но что-то в этой жизни его пока тревожило. В невыразительных глазах мелькнул страх.