Ричард Сэпир - Доллары мистера Гордонса

Пока мистер Гордонс разрывал пакет — сначала с правой, а потом с левой стороны, — на его лице сохранялась легкая улыбка. Он распаковывал дискету без видимых усилий и без спешки. При всем том ему понадобилось лишь пять секунд, чтобы полностью раскрыть пакет.

— Чем его завязали? — спросил все тот же скрипучий голос.

— Проволокой и упаковочной лентой. У него, видимо, был какой-то резак или кусачки, голыми руками он не смог бы сделать это так быстро.

— Не обязательно. Некоторым рукам это под силу.

— Никогда не видел таких рук, которым это было бы под силу, — сердито сказал Форсайт.

— Что не исключает возможность их существования, — спокойно возразил лимонно-кислый голос.

Взрыв смеха прорвал удушливую пелену официозной торжественности брифинга.

— Что он сказал? — спросил кто-то.

— Если Форсайт чего-то не видел, то это еще не означает, что этого не существует в природе.

Смех нарастал. На экране между тем показались кадры расправы с Кастеллано, когда Гордонс отделил ему сначала левую руку, потом правую, потом свернул шею и отделил голову, — и так вплоть до того момента, когда на залитый кровью тротуар повалилось окровавленное туловище.

— Может быть, и теперь кто-нибудь скажет, что у него в руках не было никаких инструментов? — Форсайт обращался вроде бы ко всему залу, но было ясно, что этот вызов был адресован скептику из последних рядов. — Вернитесь к сто шестидесятым кадрам, — отозвался тот. На 162-м кадре Гордонс опять начал расчленять тело Кастеллано на части.

— Стоп! Вот здесь. Взгляните на каплю на лбу мистера Гордонса. Я знаю, что это такое. Это — одна из ваших отравленных пуль, не так ли? Вы пользуетесь ими в тех случаях, когда не хотите случайно повредить металлические части каких-либо механизмов или приборов. Правильно я говорю?

— Гм... Да, я полагаю, что именно такова была функция нашего основного снайпера, — сказал Форсайт, весь кипя от негодования, поскольку существование этого оружия считалось суперсекретным фактом, известным лишь немногим членам правительства.

— Хорошо, но если допустить, что в этого человека попала такая пуля и он был смертельно ранен, тогда как можно объяснить, что на 240-х кадрах мы видим его убегающим с этими пластинами?

Кто-то в зале кашлянул. Кто-то высморкался. Кто-то прикурил сигарету от зажигалки, огонек которой прорезал темноту зала. Форсайт молчал.

— Ну, так как же? — не унимался въедливый голос.

— Видите ли, — начал Форсайт, — мы вообще ни в чем не можем быть уверены. Но после того, как в течение долгого времени в стране увеличивался объем находящейся в обращении денежной массы и она, следовательно, обесценивалась, а в нашем Казначействе об этом даже и не подозревали, мы можем только радоваться, что гравировальная пластина, с которой печатались эти фальшивки, испорчена так, что ее уже невозможно снова использовать. С этой опасностью покончено, — Ни с чем еще не покончено! — резко возразил невидимый оппонент. Тот, кто мог сделать один идеальный комплект гравировальных пластин, может сделать и второй. Мы еще не слышали от мистера Гордонса его последнего слова.

Два дня спустя секретарь Казначейства получил личное письмо. В нем содержалось предложение. Автор письма хотел бы получить миниатюрную копию компьютерной программы по творческому интеллекту, разработанной для использования в космических полетах, в обмен на комплект из двух безукоризненно исполненных гравировальных пластин для печатания стодолларовых банкнот. О качестве пластин можно было судить по двум прилагаемым, безукоризненным банкнотам. Они были поддельные: на них стоял один и тот же серийный номер.

Письмо было от мистера Гордонса.

Его звали Римо. Бесшумно, но быстро передвигался он в предутренней полутьме переулка, ловко проскальзывая между деревьями и мусорными ящиками в безостановочном, стремительном полубеге. Секундная заминка у запертых железных ворот. Рука, затемненная особой пастой из бобов и жженого миндаля, нащупала замок, он лопнул под напором нечеловеческой силы, и ворота со скрипом отворились. Бесшумно положив сломанный замок на тротуар, Римо посмотрел вверх. Здание протянулось к пепельно-черному небу на четырнадцать этажей. В переулке пахло молотым кофе. Даже в районе Парк-авеню в Нью-Йорке переулки так же пахнут кофе, как в Далласе или Сан-Франциско или в африканской Империи Лони.

«Переулок, он и есть переулок», — подумал Римо. Все нормально.

Левая ладонь дотронулась до кирпичной кладки и двинулась вверх, изучая наощупь текстуру этой стены дома. Ее бугорки и расщелинки откладывались в сознании, вернее — в подсознании. На это ему требовалось не больше умственного напряжения, чем для того, чтобы моргнуть. Вообще говоря, раздумья лишают человека части его силы. Во время тренировок ему уже говорили об этом, но тогда он не был уверен, что это действительно так.

После многих лет тренировок он постепенно понял всю справедливость советов учителя. Он не помнил, когда его тело, а еще важнее — нервная система, стали отражать те произошедшие в его разуме изменения, благодаря которым он стал качественно иным человеком. Но однажды Римо осознал, что это произошло уже давно и что многое проделывается им теперь без малейших раздумий, без участия сознания.

Как, например, лазание по поднимающейся вертикально гладкой кирпичной стене.

По запаху Римо определил, что стену недавно чистили пескоструйным агрегатом. Римо прижался к стене телом и расслабил ноги, вскинул руки, ладони будто прилипли к кирпичной кладке, уперся большими пальцами ног, подтянулся, руки снова пошли вверх...

Сегодня ему предстоит очень простая работа. Вообще это задание чуть было не отменили, когда «сверху» пришло срочное послание, в котором говорилось, что в связи с какими-то неприятностями то ли с деньгами, то ли еще с чем-то Римо предписывалось посмотреть какие-то фильмы с расчленением и сообщить «наверх», использовал ли тот человек какое-то скрытое оружие, или это была особая техника исполнения. Римо посоветовал обратиться лучше к Чиуну, Мастеру Синанджу. «Верхи» отказались, сославшись на то, что когда имеешь дело с Чиуном, всегда возникает проблема правильно понять недоговорку, намеки и туманные выражения престарелого азиата. Римо с этим не согласился:

— По-моему, он выражается очень ясно.

— Знаете ли, говоря откровенно, вас, Римо, тоже теперь не сразу поймешь, — скептически заметили «сверху», и разговор на этом закончился.

Прошел уже добрый десяток лет, и может быть, он теперь действительно выражается не всегда так уж ясно. Но если для обычного человека радуга всего лишь знак того, что дождь кончился, то для других она означает еще и многое другое. Римо и его тело знают теперь такие вещи, которые он не сможет втолковать ни одному уроженцу Запада.