Валерий Барбашов - Крестная мать - 2

Женщины помолчали; Нина с Татьяной вытирали слезы. За окном вагона плыла бескрайняя российская земля, вагон качало, как детскую люльку, поезд шел напористо, быстро.

— И вот, девочки, — продолжала Александра Васильевна, — прочитала я эту листовку и обмерла. Я же так все прямо и поняла: это с моим Борей случилось там, в Грозном!.. Господи, да тут ум за разум зашел. Закричала я на весь дом, на лестничную площадку выскочила, а тут и с сердцем плохо стало… Потом, когда малость отлежалась после «скорой», пришла в себя, в военкомат отправилась, на другой день. Нашла там кого нужно, спрашиваю этого военного: где мой сын? Где он служит? Как мне его найти?

В военкомате мне и признались: в Чечне ваш сын. Жив, да, но ранен был, в плен попал. Я давай во все колокола бить. Куда только не писала, в какие только двери не стучалась. И в Москву ездила, в Министерство обороны, и в приемную к Ельцину пробивалась. Слушают, сочувствуют, руками разводят: а что, мол, мы можем сделать? В плену не один ваш сын, сотни ребят. И это еще ничего, хоть какая-то надежда есть на возвращение. У других вон, как у Ниночки, без вести пропал сыночек, и все… Потом паренек этот, что с Борей в плену был, позвонил мне, он из нашего города, из Лисок. Я к нему домой кинулась, кричу: «Да как же так, Витя?! Почему ты один убежал? Почему Боре ничего не сказал? Вы же земляки!»

Ну, он мне что сказал: «Я не мог никому ничего говорить, Александра Васильевна. Машина из Чири-Юрта шла, где я в плену был, КамАЗ, я в кузове спрятался, никто меня не видел. Увидели бы — расстреляли, это точно. Я же знал, чем рисковал. Вот и подумал, что если и расстреляют, то меня одного…»

Ну, как мне парня этого ругать, девочки? Может, он и прав. Я расспросила его поподробнее, где этот Чири-Юрт находится, как туда добираться. И вот еду. Буду искать этого Абдулхаджиева, в ноги ему упаду, просить за сына стану, чтоб отпустил. Не виноват мой Боря ни в чем. Кто войну эту развязал, тот пусть сам и воюет, и в плену у чеченцев сидит… Ну а вы, Ниночка, что же вы, бедная, будете в Грозном делать? Как искать без вести пропавшего? Ума не приложу!

— Если б я знала, Александра Васильевна, миленькая! — Нина, у которой глаза не просыхали от слез, еле сдерживала рыдания. — Вы хоть знаете, где ваш сын может быть, а я… Мы с мужем уже разум потеряли. Ночи не спали, все говорили, говорили… И запросы делали, и в военкомат тоже ходили… И тоже не сразу про Виталика узнали, что пропал он без вести.

— А он где, в какой части служил? — спросила Татьяна, сама не в силах удержать слезы — столько сразу нахлынуло воспоминаний о Ванечке.

— Он в Майкопе служил.

— А… Это же самая несчастная бригада, столько там солдат и офицеров погибло!

— Да, и я потом об этом узнала, — кивнула Ниночка. — Мне газету принесли, дали прочитать. И мне, как и Александре Васильевне, дурно стало. Хорошо, что муж дома был… Все, говорю ему, Саша, нет у нас больше Виталика, сердце мое материнское чувствует. Убили его. Муж белый весь стал. Сцепил зубы, стонет, колотит его. Сначала он в Грозный поехал. Это в январе еще было, сразу после тех боев у дворца Дудаева. Ну, ни с чем и приехал. Его и близко к городу не подпустили — куда, мол, суешься, там бои идут. В марте еще ездил. О Виталике нашем ни слуху ни духу. Никаких зацепок, никто ничего сказать не может. Был парень и пропал. Потом я поехала. В Ростов. Там же холодильник этот, где убитых держат. Ой, женщины, милые, не дай Бог вам это увидеть! Растерзанные, без рук без ног, обгорелые, искореженные, лица обезображены… Я там три дня была, чуть с ума не сошла. Смотрю на парня — вроде мой Виталик. И волосы чуть вьются, и нос с горбинкой. Лица почти нет, глаза вытекли… Говорю врачу: «Кажется, мой…» Он заставляет и рот смотреть, зубы. Посмотрели. У этого парня коронки металлические, белые, не было таких у Виталика, у него зубы хорошие. Давай снова смотреть…

— Я слышала, там и чужих берут, — сказала Александра Васильевна. — Лишь бы похоронить, земле предать. Все душе спокойнее.

— Ну, и я сначала так хотела, — призналась Нина. Она выпила воды, немного успокоилась. — А потом подумала: что ж это я чужого заберу, а чья-то мать будет всю жизнь искать, маяться?! Нет, поищу еще, может быть, он где-то в братской могиле лежит. Меня надоумили: в Грозном где-то есть общие захоронения, надо поискать. Может, там наш Виталик.

— Кто же разрешит могилы раскапывать? — вздохнула Изольда. — Да и как теперь узнаешь? Столько времени прошло. Ты же сама говоришь, в Ростове и то с трудом можно было что-то разглядеть.

— Все равно буду искать! — Нина твердо сжала губы. — Не может такого быть, чтобы никто ничего не знал. У наших солдат и офицеров буду спрашивать, у чеченцев, у женщин чеченских, у стариков. Не все ведь из Грозного уезжали, кто-то и в городе, в подвалах, войну пересидел. Может, кто и знает… В Майкоп поеду!.. Да не может такого быть, женщины, милые, чтобы взял парень и пропал! Как это? И у нас с Сашей он один был, и мы на него, как Александра Васильевна, нарадоваться не могли. Господи, за что? За что ты нас так наказал? Куда ты дел Виталика-а-а-а…

С Ниной началась истерика, женщины кинулись помогать ей: Изольда побежала к проводнице за водой, Александра Васильевна стала полотенцем ей лицо обмахивать, а Татьяна, набравшая в дорогу лекарств, полезла в сумочку за нашатырем.

Прибежала и проводница, и какие-то военные заглядывали в дверь, даже врачиха в вагоне оказалась…

Всем миром успокоили бедную Нину. Врачиха выбрала из Татьяниных лекарств нужные таблетки, у самой у нее что-то полезное нашлось, и Нина скоро заснула, всхлипывая во сне, как несправедливо наказанная, обиженная маленькая девочка.

А Татьяна, Александра Васильевна и Изольда попили чаю, поговорили еще о том о сем. Татьяна рассказала свою историю с Ванечкой и мужем, Изольда — про жизнь в довоенной Чечне. Все они были несчастны, всех коснулась эта странная проклятая война.

…За разговорами, за плачем не заметили, как поезд проглотил полторы тысячи километров расстояния и 36 часов времени, оставил позади себя большие и маленькие станции с нерусскими уже, кавказскими названиями и наконец подкатил к перрону железнодорожного вокзала Грозного.

Они вышли из вагона — четыре русские женщины, растерянно смотрели на разбитый вокзал, на обгорелые, разрушенные дома вокруг, на странные деревья: от одних остались только стволы, у других не было верхушки, у третьих словно гигантской бритвой срезаны ветви…

Шел девятый час утра, город был щедро освещен июньским солнцем, и этот контраст живой все-таки природы, яркого, радостного света и разрушений — памятников людской ненависти и злобы — особенно бросался в глаза. Однако чувствовалось, что город уже оживает, залечивает раны: там и тут были собраны в кучи мусор, битое стекло, обломки бетона, какие-то железные конструкции… Группа рабочих лопатами закидывала в кузов помятого грузовика развороченный и мешающий движению асфальт, где-то поблизости тарахтел компрессор, стрекотал отбойный молоток. Сама привокзальная площадь была уже подметена.