Валерий Барбашов - Крестная мать - 2

— Я поняла! — радостно сказала Люся. — Спасибо. До встречи, Вадим Геннадьевич.

— До встречи! — Вежливый голос командира прозвучал чуточку насмешливо…

… — Понимаете, Вадим Геннадьевич! — возбужденно говорила Люся минут десять спустя. — Я всегда мечтала написать о летчиках. Мне всегда нравились офицеры в фуражках с голубым околышем. Это же героическая профессия! А я такая трусиха!.. Да, это к делу не относится. Так вот, я вам скажу прямо: к нашей российской армии я никаких претензий не имею, точку зрения тех коллег, которые поливают вас грязью, не разделяю и даже осуждаю. И хочу написать о простых, мирных буднях пилота. Понять хотя бы немного эту профессию — защитник неба. Сесть в самолет, улететь в ночное небо, в неизвестность… Там же темно, Вадим Геннадьевич! Как летчик знает, куда лететь, в какую сторону? Как он потом на землю возвращается, находит аэродром?

— Ну, это вам, уважаемая Людмила Владимировна, надо целый курс по навигации прочитать, — улыбнулся командир части — сухощавый подтянутый офицер. — Я думаю, вы в такие подробности не влезайте, ни к чему. Напишите с моих слов, что небо над городом надежно охраняется днем и ночью, наши пилоты — современные воздушные асы — в самом деле высококвалифицированные образованные инженеры, прекрасно знающие свое дело. Но прежде всего — это настоящие патриоты своей Родины, всемерно и целеустремленно повышающие свой профессиональный уровень. Каждый наш летчик стремится повысить классность, овладеть новым, более современным самолетом, а они к нам, безусловно, поступают.

— Да, все это хорошо, Вадим Геннадьевич, — говорила Люся, записывая то, что говорил полковник, и не забывая при этом поигрывать глазками. — Но это пока что общие слова, известные, прописные истины. Я бы хотела написать очерк о воздушном асе, побывать рядом с этим человеком у самолета, на ночных полетах… А вот чэпэ у вас какие-нибудь бывают в воздухе? Я помню, когда-то читала о летчике-испытателе, как он машину спасал… Или двигатель отказал при заходе на посадку…

Командир части белозубо засмеялся.

— Ну, специально для вас мы, конечно, никаких нештатных ситуаций создавать не будем, Людмила Владимировна. А вот поговорить вам будет с кем, у нас такие люди есть. Это майор Белянкин, например. В марте, кажется… да, в марте с его машиной в воздухе случилось нечто непредвиденное: заклинило шасси… Об этом, в принципе, наша военная газета писала, но так — информационно. Дескать, летчик Белянкин в нештатной ситуации не растерялся и показал себя грамотным специалистом… строк пять, не больше.

— Ну-у… — сейчас же подхватила Люся. — Да я все в деталях распишу: как он летел, как у него шасси заклинило, что он при этом думал и как действовал, кто у него на земле, дома, оставался… Я умею переживания писать, Вадим Геннадьевич! Я вот только что была в Степянке, вы же знаете, там отдельный штурмовой полк стоит, который сейчас в Чечне…

— A-а… — протянул полковник, и его васильковые, под цвет петлиц на кителе глаза вспыхнули неподдельным интересом. — Значит, вы там были? А я служил там, Людмила Владимировна. Я же в Придонске второй год всего.

— Ну вот, видите, Вадим Геннадьевич! — обрадовалась Люся. — Гора с горой не сходятся, а люди обязательно встретятся. Вот и мы с вами…

— А вы зачем в Степянку ездили? — поинтересовался полковник.

— Ну… женщины, жены офицеров попросили… написали в нашу газету… я поехала. Переживают за своих мужей, против войны выступили с Обращением к президенту Ельцину. Сбивают же ваших летчиков, Вадим Геннадьевич! Я же как раз на похороны Студеникина попала. Такое горе, я вам скажу, для семьи…

— Да, Игоря я знал, — вздохнул Некрасин. — Хороший был парень! И летчик — от Бога! Мало таких. Вот о ком надо было писать, Людмила Владимировна. Поэт неба. С ним поговорить было — одно удовольствие… Да, но мы отвлеклись. Белянкин сейчас отдыхает после ночных полетов, уже ушел с аэродрома.

— А следующие когда, Вадим Геннадьевич? — Люся затаила дыхание. — Я бы хотела на них поприсутствовать. Ну, пожалуйста, Вадим Геннадьевич! — Она, как маленькая девочка, капризно надула крашеные красивые губы. — Это же романтика для нас, поймите! Для гражданских людей, тем более для женщины.

— Я понимаю, понимаю, — по-отечески улыбался полковник.

Некрасин повел пальцем по толстому стеклу, под которым лежали у него деловые бумаги, в том числе и график полетов, сказал:

— Я вам позвоню, оставьте свой телефон. И, кстати, полистаю вашу газету.

— Я же вам сказала, Вадим Геннадьевич! — Люся поднялась. — Мы стоим на патриотической позиции. Вы же наши защитники, как можно армию охаивать!

Такое заявление Некрасина вполне устраивало. К тому же ему нравилась эта симпатичная женщина-журналист. В их авиационном деле она, конечно, ничего не понимала, но это не беда — ей растолкуют все, что нужно.

Полковник вышел из-за стола, подал Люсе руку, и она на долю секунды задержала его пальцы, сказав:

— Ну, так я буду ждать от вас звонка, Вадим Геннадьевич!

— Конечно, конечно, Людмила Владимировна! — отвечал боевой офицер. Он, разумеется, заметил это чуть-чуть затянувшееся рукопожатие, ощутил тонкий аромат, исходивший от ее мягких и таких доверчивых пальцев… Умеет женщина подать себя! Как такой отказать!

Люсю поводили по аэродрому, показали самолет; она даже посидела в кабине, потрогала крашеными пальчиками какие-то рычажки, поспрашивала: «А это что?.. А это для чего?» Ей вежливо отвечали, растолковывали попроще — может, и поймет…

Потом Вобликову отвезли на командирском «газике» прямо в редакцию.

Койку Тягунова подвинули по его просьбе к самому окну. Он по-прежнему лежал в палате один, время тянулось медленно, тягостно, развлекаться ему, кроме радиопередач, было нечем, а теперь появилось занятие — смотреть на город и оживленный кусок Задонского шоссе. Метрах в ста от больницы была остановка автобуса, на ней всегда толпился народ: родственники, навещавшие больных, врачи и медсестры, отработавшие свой день, студенты мединститута, в основном, конечно, студентки — бойкие, непоседливые, говорливые. Были они сегодня и в его палате. Вошли шумной стайкой — в белых халатах и шапочках, с сочувственными лицами.

Хирург, который привел их, объяснил Тягунову, мол, это будущие врачи, пятый курс, кое-что уже знают. Они, кстати, помогут медсестрам переложить его, поменять бинты, поухаживать за ним. Вы не против?

Тягунов улыбнулся, шевельнул рукой — мол, делайте все, что считаете нужным, доктор. Я теперь в вашей власти.

Девушки-медики засуетились вокруг него, а он охотно подчинился им, ревниво и болезненно наблюдая за тем, как ловко, проворно работают их руки — само совершенство природы, такой умный и послушный механизм; пальчики одной девушки стали разматывать бинты на разбитой его руке, другая взялась за культи, третья поправила подушку, отошла за чем-то к столу, и он видел сейчас ее ноги — уже слегка загорелые, стройные. Ноги… какое это счастье — иметь их, не думать о том, что они у тебя есть, что ты можешь встать и пойти, побежать, положить их одна на другую, когда сидишь, опустить в горячую воду и попарить, помыть, небрежно поддеть пустую консервную банку или футбольный мяч, надеть туфли или лыжные ботинки, сесть на велосипед и просто прогуляться пешком по этому вот леску возле больницы, подышать свежим воздухом… И все это позволили бы сделать такие прекрасные и послушные ноги, которых не заменят никакие, даже самые лучшие в мире протезы, даже самые совершенные инвалидные коляски с электромоторчиками. Нет-нет, все это не то, ни на каких протезах и ни в какой, пусть и совершенной в техническом отношении коляске человек все равно не почувствует себя тем, кем он был прежде, он не сможет ощущать себя полноценным и хотя бы отчасти счастливым. Как, оказывается, мудра и в то же время скупа природа! Она не дала человеку ничего лишнего, одарила его самым необходимым, чтобы он мог не только существовать, но и ходить, работать, чувствовать, мыслить, видеть и слышать, говорить и общаться с себе подобными… Как это много и какой это бесценный дар и богатство — здоровье!