Валерий Барбашов - Крестная мать - 2

Вячеслав Егорович вспомнил, как однажды, еще до знакомства с Татьяной, он дома глубоко порезал палец. Обычное дело: чуть-чуть не рассчитал усилия, снебрежничал, нож скользнул с консервной банки, с уже полупрорезанной крышки, и острый, рваный ее край секанул по пальцу, прорезал кожу до самой кости.

Кровь пошла сильно, остановить ее ему никак не удавалось, и Тягунов, кое-как замотав палец носовым платком, отправился в ближайший травматологический пункт.

Для хирурга такая ранка — мелочь; женщина-врач и обезболивающий укол ему делать не стала, а тут же взялась зашивать порез, будто порвавшийся носок или разошедшийся на юбке шов. Тягунов, лежа на кушетке, терпел, смотрел на склоненное к нему усталое лицо врача, которая, узнав, что он сотрудник милиции, стала жаловаться ему на соседа-алкаша…

Потом он ходил с этим толсто забинтованным пальцем дней десять, оберегал его, будто новорожденного ребенка, от воды и ударов; палец практически вывел из строя руку, и еще тогда Вячеслав Егорович подумал о мудрости и разумности, рациональности природы — как же ему не хватало те десять или двенадцать дней второй руки!

А теперь у него не было не только одной здоровой руки, но и ног. И глаза…

Он понимал, что комплексует, что зациклился, застрял в своих мыслях на одном — на своем увечье, что так нельзя, надо думать о чем-то ином, постороннем, не связанном с больницей, болью и страданиями, с врачами и лекарствами, протезами и колясками. Но он был еще неопытным, начинающим больным и взять себя в руки не мог — слишком уж резким, мгновенным был переход из одного состояния в другое, психика его не перестроилась.

Девушки-медики под присмотром врача и опытной медсестры и с ее помощью сделали все необходимое и стали прощаться, довольные тем, что у них так хорошо все получилось, а больной терпеливо переносил неудобства и, наверное, страдания. Теперь эта половина дядечки будет поправляться, а врач-наставник похвалит их за усердие и профессионально правильные действия.

Студентки и врач пошли из палаты, а Тягунов смотрел им вслед, на пять или шесть пар ног — худых и полненьких, красивых и не очень, загорелых и еще бледных, не тронутых летним загаром. Но все эти ноги были одинаково надежными, верно служащими их хозяйкам, не подозревающим, не задумывающимся о том, какие они счастливые и богатые! Именно богатые, потому что кроме самой жизни у человека самое дорогое, не имеющее цены — здоровье.

Было около полудня; радио передавало очередные советы из «Домашней академии», в основном для женщин: как правильно готовить салаты и закручивать банки с компотами и соленьями, ремонтировать колготки и вести хозяйство, на чем можно сэкономить в наше распроклятое время… А богатых людей звала в полеты на Багамы, Майорку или даже на Гавайские острова какая-то туристическая фирма. Женский голос, читавший рекламу этой фирмы, был нежным, обволакивающим, призывным и многообещающим… Шумело в динамике море, кричали чайки, поскрипывал под чьими-то ногами песок…

Да, кто-то и поедет, полетит и на Майорку, и на Гавайи. Только не он, Тягунов, обычный, в общем-то, российский мент из города Придонска, ринувшийся по приказу властей в Чечню усмирять вооружившийся народ, пожелавший стать независимым…

Вот и «усмирил»…

Вячеслав Егорович смотрел в белый потолок, по которому гуляли какие-то неясные тени-отражения, думал. На душе у него было нехорошо. Конечно, он инвалид, от этого теперь никуда не денешься и ничем не поправишь. Он — беспомощное и жалкое в своей беспомощности существо. Но он еще — и инвалид нравственный, личность, подчинившаяся обстоятельствам, ставшая на сторону правителей-временщиков, которые ввергли его страну в хаос. Разве он не видел этого, не понимал?

Понимал и видел. Но не стал ничему противиться, не дал себе труда хоть как-то помешать нашествию разрушителей, пошел по пути, по которому, увы, идут многие, убеждал себя: а что я о д и н могу сделать?

Конечно, большую роль в его судьбе сыграла Татьяна Морозова, это так. Но она ни в чем не виновата, она тоже обычный, земной человек, ей тоже непросто было во всем разобраться. Хотя потом, когда все уже стало ясно с Каменцевым и Дерикотом, они оба — Татьяна и он — сознательно выбрали свой путь, пошли рука об руку с преступниками, стали помогать им. Можно это себе простить? Ему, менту, человеку, всю свою сознательную жизнь боровшемуся с теми, кто ходит теперь в его друзьях?

Из открытого окна хорошо виден Придонск — весь в зелени, в лесах новостроек, залитый щедрым майским солнцем. Город красив, глаз радуется на него смотреть, да и душа тоже. И, конечно, город долго будет еще радовать людей, в нем живущих…

Что это он? О чем?

Над больничным городком пророкотал самолет; шум двигателя вернул Вячеслава Егоровича к прежним мыслям. Подумалось вдруг, что Татьяна, если родит и все у нее будет благополучно, наверное, не простит ему сведения счетов с жизнью. А сын или дочь должны понять… Чушь все это! Детские какие-то мыслишки…

Сын… Дочь… Люди будущего века, люди, которые могут даже и не вспомнить, не знать, что была в конце двадцатого века война в Чечне, что там погибали молодые ребята и зрелые мужчины, что там был тяжело ранен, изуродован их отец…

Тягунов живо представил у себя на руках крохотное существо: с пухлыми ручками и ножками, с улыбающимся беззубым ротиком, с распахнутыми миру глазами. И что оно, это крохотное существо, увидит перед собой? Обезображенного циклопа, однорукого и безногого деда. Кто ему, т а к о м у, доверит ребенка?

Вячеславу Егоровичу стало жаль себя. Еще больше он пожалел своего будущего сынишку или дочку. Зачем с малых лет травмировать детскую душу? Чем может гордиться его отпрыск? Ехал на «бэтээре» и подорвался на мине. Вот и весь героизм. Да, выполнял приказ, да, ринулся на выручку своим омоновцам, державшим оборону у блокпоста, да, хотел вытащить из беды бойца, матери которого дал слово… Но как все это объяснить крошке-несмышленышу? Когда он все это поймет, когда привыкнет к обезображенному лицу папаши, катающегося по квартире на колесиках? Да и надо ли ему, несчастному ребенку, привыкать это видеть? Уж лучше бы в самом деле он, Тягунов, погиб сразу, в один миг, и тогда сын или дочь не видели бы отцовского уродства, тогда, повзрослев, они, быть может, говорили бы своим сверстникам: «Мой папа погиб на чеченской войне в девяносто пятом году…» Это было бы, наверное, красиво, благородно… И Татьяне не пришлось бы мучиться с ним.

Вошла медсестра, заметила слезы на его лице, бережно промокнула их салфеткой. Села у койки на белый табурет, сказала дрогнувшим голосом:

— Больно, да, Вячеслав Егорович? Мы вас растревожили… Ну потерпите, дорогой. Вы же мужчина. Ноги заживут.