Александр Афанасьев - Гильза в петлице

…

– Ты мне по морде дай еще.

– Чего?

– Ну, по морде дай. Заставляли вроде…

Мне вдруг стало невыразимо жалко этого пережеванного жизнью человека и одновременно – невыразимо мерзко и страшно. Конечно, он вроде как наш… но наш ли.

Наш ли человек, которого тыкали носом, унижали, ставили на колени – и тот смирился и уже не делает никаких попыток что-то изменить, а просто плывет по течению. Говорят, в греческих полисах был закон, содержание которого могло показаться диким… он гласил, что в случае серьезного спора о будущем, о судьбе этого полиса – каждый гражданин ОБЯЗАН принять чью-либо сторону в этом споре и сражаться за свое будущее. Несмотря на всю внешнюю дикость этого закона, несмотря на то что он провоцировал гражданскую войну – он охранял народ от измельчания и вымирания. Кто там сказал… равнодушный – хуже врага.

Русские! Русские ли мы еще?! Я могу понять то, что произошло в девяносто первом, когда Украина отделилась с русскими областями и никто ничего не сказал. В конце концов – верили в лучшее, поверили хитровану Кравчуку, который сказал, что русскому в Украине будет житься лучше, чем в России. Да и как было не поверить – ведь до девяносто первого Украина жила ощутимо богаче, чем Россия, снабжение тут было другое. Да и чего говорить – в Харькове, областном, в общем-то, городе – выстроили приличное метро, и уже закладывали метро в Днепропетровске. И кто тогда мог думать, что между Россией и Украиной будет война?

Ну, ладно – проехали в две тысячи четвертом. Хотя надо было не проезжать, а разбираться – имеет ли право одна часть общества столь откровенно и нагло попирать волю другой части общества. Что хуже всего – попирать под националистическими лозунгами. Да, большинство на тот момент все-таки было против откровенного национализма Фарион и ей подобных. Но при этом – не давали по рукам, не одергивали. Значит – в чем-то, в глубине души, были согласны? Да, не произносили вслух, потому что стеснялись, может, боялись – но были согласны? Украинский Майдан ничего не предложил русским – там говорили о Европе, о свободе, об украинском языке и украинской нации (самое забавное, что говорила это днепропетровчанка Юлия Григян). Русские промолчали.

Хотя со временем – молчать стали все громче.

Но как можно было терпеть две тысячи четырнадцатый, русские?! Все вы видели, как убивают русскоязычных граждан Украины на Донбассе. Только за то, что они посмели не согласиться. Вы прекрасно видели, слышали, понимали, как ненавидят и мечтают стереть с лица земли Крым – только потому, что они успели проскочить в то минимальное историческое окно, которое им было дано, чтобы изменить несчастливую историческую судьбу. Вы все видели, как сожгли людей второго мая в Одессе. И как мог хоть один человек с Донбасса, с Харькова, с Николаева, с Одессы, с солнечной Одессы – как мог хоть один человек пойти в каратели, как мог хоть один человек перечислить хоть гривну на помощь банде карателей, как мог хоть один человек пойти в волонтеры?

Сколько – терпеть? Сколько можно – отказываться от себя, от своей культуры, от своего народа. Сколько можно молчать, когда избивают, сажают, издеваются, убивают? Зачем жить в стране, которая построена не тобой и не для тебя? Ведь даже уехать – это тоже форма борьбы и протеста.

Но даже на это не хватает смелости. Порвать всё. И уехать…

И это – русские. Те, кто построили самую большую державу и первыми вышли в Космос…

Кто-то протиснулся в кабину тепловоза:

– Поехали! Поехали…

– Извини, отец, – сказал я, – по морде дать не могу, нога болит. Вон он даст…

Тепловоз, тяжело пыхтя, набирал ход…

Киев, Украина

03 июня 2021 года

Киев…

В этом городе он был второй раз менее чем за полгода и помнил, что этого города надо опасаться…

Первый раз он приехал в Киев на поезде Интерсити – до этого его ограбили и чуть не убили в Закарпатье какие-то уголовники. Теперь – он въехал на машине, под залихватскую музыку Антона Мухарского, известного как Орест Лютый.

В общем-то проблем с этим не было никаких, за исключением того, что описанные в песне действия и события имели отношение примерно к шестнадцатому – семнадцатому веку, а сейчас – век двадцать первый. И в Европе человек, исполнивший такую песню – в любой стране, – моментально стал бы как минимум изгоем с репутацией опасного городского сумасшедшего. А не героем страны и народным артистом.

Поляки, впрочем, пели про Украину не лучшее – Лешек давал ему послушать рэп…

В общем и целом – «единая Европа» тут как-то не получалась. Пример Чехии и Словакии, сумевших не только цивилизованно развестись, но и наладить новое, взаимовыгодное, без обид сотрудничество, так и остался единичным…

В отличие от Львова – у него тут же была комната. Он снимал ее у пожилой женщины, которая, даже несмотря на трудности жизни в Украине, сохраняла оптимизм и поддерживала порядок в своей уютной киевской квартире. Он позвонил по телефону, который помнил – и узнал, что квартира свободна…

Киев…

В Киеве надо было быть особенно осторожным, потому что этот город стал источником двух Майданов, и любая власть в Украине прилагала все силы, чтобы контролировать его. Взрыв недовольства в любом другом городе можно было купировать, но взрыв недовольства в Киеве – означал конец.