Михаил Нестеров - Умный выстрел

— Я убила…

Все, он одет, обут.

— Клим, на выход!

Поляков кивает и, бросая взгляд на аккуратно подстриженный затылок жертвы, выходит из комнаты.

Анна, Виталий Аннинский и его двойник остаются в комнате одни.

— На колени!

— Пожалуйста! — Он всхлипывает, он жалок в глазах убийцы.

— На колени!

Он подчиняется и тоже закрывает лицо руками. И теперь он очень, очень похож на Виталия Аннинского. Даже прической. В Твери он подстригся согласно инструкции (у него не было сомнений в очередной инсценировке, цель которой — в который уже раз стать двойником Аннинского): модельная, виски прямые. Даже запах спиртного их роднит: двойник последние час или полтора пил коньяк и радовался в компании непьющего Клима и Анны Аннинской.

У Виталия нет ни одной лишней секунды. Он целует жену и прикрикивает на двойника:

— Руки! Убери руки от лица!

Он смотрит ему в глаза и нажимает на спусковой крючок дробовика. Он не стирает свои отпечатки с ружья — это его ружье, и они должны там остаться. А поверх них отпечатались следы рук Анны…

Звук выстрела. Соседи вздрогнули. Переглянулись. Задались вопросом: «Что это было? Выстрел? Кто стрелял? И где — у Аннинских, похоже». И прежде чем первый из них открыл дверь своей квартиры, Виталий Аннинский выскользнул из подъезда. Еще пара секунд, и он скользнул в салон «Фольксвагена» с Климом за рулем и уже в статусе мертвого человека. С этим я спорить не мог. Я даже награду получал за него…

…Мой взгляд наткнулся на картину, написанную в стиле индастриал. Выволоченные на берег бонны — переплетенные ржавыми узорами и тисненные ракушкой — они ждали очищения . Яхты дремали на комфортабельных кильблоках; перевернутые вверх дном моторки, пообтершиеся за сезон о береговой песок и камни, превратились в «кладбище погибших катеров», и у каждого — ящик как надгробие.

Единственное плавсредство станции — это служебно-разъездной катер со стационарным мотором; красавца баркаса на его привычном месте я не увидел. А жаль: я успел присмотреться и к нему. И начал подумывать о том, чтобы приобрести подобную посудину и жить на ней — хотя бы в сезон навигации. Может быть, уединенный образ жизни Пьера Ришара — как символ заслуженной награды — вмешался в мои мечты.

По внутренним ощущениям я оказался в другом, незнакомом мне месте. Этот некогда «живой уголок» сейчас замедлил свой жизненный процесс, переживая неблагоприятные условия, но только затем, чтобы проснуться — когда весеннее солнце и теплый воздух коснутся его…

Вдруг я услышал чей-то стон… Мои уши привыкли к стонам, и если бы я ехал в метро и пассажиры разом застонали, я бы достал «мыльницу» и стал искать — где тут групповуха…

Этот звук вырвался из горла человека, страдающего от невыносимой боли, и человек этот был очень слаб. Он обессилел от боли . И перед моими глазами отчего-то нарисовался соседствующий с моей конторой двор, темный угол, занятый получеловеком, который не помнил прошлого и не видел будущего. Интересно, жив он?..

Я определил место, откуда раздался стон, — из трюма, иллюминаторы которого были распахнуты, как будто давая затхлому помещению проветриться. Страдающий от боли человек звал на помощь. Он вложил в свой ослабевший голос такие интонации, которым позавидовал бы сам Моцарт с его абсолютным слухом, и «Погребальная масонская музыка» показалась бы ему легкомысленной пьесой.

Он звал на помощь, но его мольбы оставались без ответа. Вокруг никого. Нет дневальных, нет припозднившихся лодочников; сезон закончен, и все как будто вымерли.

Я миновал мостки и ступил на влажную от дождя палубу. И только теперь мне в голову влезло слово «ловушка». Что же, кого, как не меня, заманивать в западню стоном!

Вход в трюмное отделение находился справа — если смотреть на дебаркадер с ближнего берега. Низко пригнувшись, я «гусиным бегом» миновал хорошо просматриваемый и отлично простреливаемый участок палубы. Справа от меня мелькали перекладины ограждения, слева — двери кают; справа чаще, чем слева, и мне казалось, я попал в какой-то жуткий аттракцион.

Завернув за угол, я прижался к борту. Рукой нащупал косяк трюмной двери. Сместился ближе к ней на полшага и отдернул руку: дверь оказалась открытой. И внутри царила тишина. Тот раненый человек находился в дальнем отсеке трюма, за переборкой с вмонтированной в нее дверью, и дверь эта была закрыта; в первый свой визит сюда я сумел рассмотреть на ней стандартный, что ли, замок: рейка с шестерней и привод в виде задвижки. Этот запор мало походил на быстрый и скорострельный, простейший механизм мышеловки, тем не менее я насторожился. Но через несколько мгновений беспокойство ушло: даже если кто-то закроет за мной дверь, у меня останется шанс выбраться через один из полутора десятков иллюминаторов. В конце концов я попытаюсь докричаться до той деревенской девчонки.

У меня не оказалось с собой фонарика, и я воспользовался опцией на мобильнике. Узкий луч света проскакал по крутым металлическим ступенькам. В темноте можно было загреметь на самое дно. Так что я, сняв пистолет с предохранителя, не ринулся вниз, а осторожно спустился.

Здесь было сыро. Я услышал капель. Вода просачивалась через пол каюты рядом с проржавевшим от времени чугунным стояком. Я увидел дверь, выкрашенную в тот же цвет, что и баркас.

Я нахмурился. Где же баркас? Его не было ни на берегу рядом с вытащенными лодками, ни на воде. Только служебный катер, вытянувшийся кормой против течения, рвался со швартова.

Половины оборота задвижки хватило для того, чтобы открыть замок; не без усилий дверь подалась.

Я машинально ушел из прохода и провел рукой по стене в поисках выключателя. Я угадал, нащупав его слева от двери, но включать свет не торопился. Все шесть чувств сейчас, объединившись, включились в работу, особенно последнее, которое не раз выручало меня в самых неожиданных условиях. Я отчетливо услышал стон человека и определил его местонахождение…

Он был один. Если бы рядом находился кто-нибудь еще, пусть даже тот, кто нанес ему травму, он бы стонал по-другому и умолял помочь более громким голосом. Я приблизился к нему и включил фонарик. Мне пришлось вглядеться в окровавленное, разбитое лицо этого человека, и я распознал в нем Клима Полякова, по большей части по его густым усам, топорщившимся от запекшейся крови.

Я склонился над ним и, направив луч света на свое лицо, тихо спросил:

— Узнал меня?

Он закрыл глаза. Надолго. С облегчением. И эта продолжительная пауза дала понять мне, как долго он меня ждал. Как долго ждал помощи — если отбросить личности. Я нащупал его руку. Его пальцы слегка сжали мои.