Андрей Воронин - Спасатель. Серые волки

– Мне надо подумать, – сказал Андрей, искренне надеясь, что все услышанное на протяжении последней пары минут есть не что иное, как бред смертельно больного человека.

– Конечно, – слабым голосом откликнулся Французов. – А мне поспать. Приходите завтра с утра, сразу после обхода. Я буду скучать под капельницей, и мы с вами все еще раз обсудим и примем решение…

Голос больного затухал, как будто кто-то уменьшал его громкость, плавно поворачивая регулятор, глаза были закрыты. Андрей встал, выключил диктофон и на цыпочках вышел из палаты, нащупывая в кармане пижамы сигареты: курить хотелось просто до умопомрачения.

По дороге Кошевой сделал небольшой крюк и заехал в супермаркет, благо время еще терпело. Припарковав мотоцикл там, где его не могли зафиксировать любопытные глаза видеокамер, он вынул из притороченного к багажнику проклепанного, с бахромой, кожаного кофра черный пластиковый дождевик и кепи с длинным козырьком. На улице накрапывал редкий теплый дождик, так что этот наряд, служа отличной маскировкой, вряд ли мог привлечь чье-нибудь внимание.

К тому времени, когда он вошел в ярко освещенный, благоухающий вкусными, но не имеющими ничего общего с натуральными продуктами ароматами торговый зал, на дождевике и кепи осело уже достаточно влаги, чтобы все выглядело естественно и не вызвало никаких вопросов даже у самого внимательного и подозрительного охранника.

Он немного погулял по супермаркету, осматриваясь, а затем положил в корзинку бутылку хорошего виски и направился к кассе. У него кончались сигариллы, но с этим приходилось повременить: дорогие табачные изделия продавались в специальном отделе, молоденькая продавщица которого могла, чего доброго, обратить на него внимание и запомнить лицо. Обычно внимание молоденьких представительниц противоположного пола ему льстило, а той милашке, что стояла за прилавком специализированного табачного отдела, он с удовольствием пошел бы навстречу, но сегодня был не тот случай.

Тетка, стоявшая в очереди перед Кошевым, была настоящая курица – стопроцентная, природная, хрестоматийная клуша, хоть ты бери ее прямо сейчас и целиком, как есть, вставляй в самый тупой из американских комедийных сериалов. Ее даже переозвучивать не придется – благодарная американская публика все поймет без перевода и благополучно помрет со смеху, глядя, как она, стоя у кассы, суетливо и бестолково, ежесекундно что-нибудь роняя, мечется между тележкой с покупками и собственной сумочкой, в которой никак не может отыскать кошелек.

Тетка расплачивалась мучительно долго, потом почти так же долго изучала полученный в обмен на деньги кассовый чек, такой длинный, что норовил свернуться в рулон, как древняя рукописная грамота. Наконец она удалилась, толкая перед собой тележку и даже на ходу продолжая бестолково суетиться, как будто каждая часть ее дородного тела желала двигаться самостоятельно, в своем собственном, отдельном, произвольно выбранном направлении. С улыбкой глядя ей вслед, Кошевой заплатил наличными, сунул, отказавшись от предложенного пакета, бутылку под мышку и неторопливо зашагал к выходу.

Очутившись около мотоцикла, он снова открыл кофр, бережно уложил в него виски, а сверху, небрежно скомкав, сунул покрытый каплями воды скользкий дождевик и отсыревшее кепи. Получивший свободу лисий хвост маятником закачался в районе правого плеча; Кошевой оседлал мотоцикл, водрузил на голову матово-черный, смахивающий на кевларовую каску (каковой, в сущности, и являлся) шлем, опустил на глаза очки-консервы и коротко пнул рычаг стартера.

Бархатисто рокоча движком, рабочий объем которого равнялся объему двигателя некоторых выкидышей отечественного автопрома, брызгая мелкой грязноватой моросью из-под заднего колеса, собранный под заказ байк описал неширокий полукруг, пересек освещенное, вдоль и поперек простреливаемое камерами наружного наблюдения пространство автостоянки, коротко подмигнул рубиновым глазом стоп-сигнала у выезда на шоссе и, взревев, затерялся в расцвеченном огнями фар потоке уличного движения.

Кошевой любил рискованные, на слом головы, гонки по улицам вечерней Москвы. Но сегодня он не развлекался, а был на работе, и ни один из повстречавшихся на его пути инспекторов ДПС даже при всем своем желании не смог бы предъявить ему ни одной обоснованной претензии: находясь при исполнении, Кошевой всегда являл собой образец дисциплинированности и законопослушания – ну, ясно, до тех пор, пока не начиналась работа как таковая.

Зато, когда она начиналась, упомянутым инспекторам, равно как и всем прочим гражданам – неважно, в погонах или без, – у него на пути лучше было не становиться. Кошевой ни разу не сидел за решеткой и не собирался туда попадать – не собирался и точно знал, что не попадет. Потому что нельзя посадить за решетку покойника, а взять живым человека, который точно и быстро стреляет и всегда, в любую секунду, готов открыть огонь, не так-то просто. Он знал, что когда-нибудь его везению придет конец и его просто шлепнут – из-за угла, с крыши, а может быть, в перестрелке с вызванным какой-нибудь общественно активной сволочью спецназом – неважно, как и при каких обстоятельствах, но шлепнут непременно. А если спецназ окажется не в форме и не сумеет шлепнуть Дмитрия Кошевого до того, как у него кончатся патроны, он сделает это сам: считать патроны он тоже умеет и сможет оставить один для себя.

Спору нет, самоубийство – смертный грех. Но, во-первых, церковь официально объявила его таковым не столь уж давно, чуть ли не в шестнадцатом веке, в результате пагубно широкого распространения религиозных учений, проповедующих добровольный уход из жизни ради скорейшего попадания в рай. (То есть отцы церкви просто-напросто испугались: им-то и на этом свете жилось недурно, но, если вся паства на добровольных началах поголовно отдаст концы, кто тогда, елки-палки, будет работать?!) А во-вторых, тому, кто боится совершить смертный грех, вряд ли стоит браться за ремесло киллера. Ибо сказано: не убий. А что делать, не убив, не сказано. То есть сказано, конечно: возлюби, мол, ближнего своего, – но, товарищи!.. Пускай сначала он меня возлюбит, да и потом: на свете полным-полно ближних, любви которых я с удовольствием предпочел бы рак предстательной железы.

Словом, как сложилось, так и сложилось, и переложить единожды сложенное уже не представляется возможным. Да и кому это надо – что-то там перекладывать? Кошевой не искал для себя этой работы, она сама его нашла. А найдя, мертвой хваткой взяла за глотку и сделала предложение, от которого было просто невозможно отказаться: или – или. В ту пору он еще не имел опыта стрельбы по живым мишеням и не успел обзавестись своей нынешней философией: врешь, не возьмешь. Попытка найти компромисс со звероящерами поставила его вне закона, а потом он вдруг обнаружил, что ему все это чертовски нравится – тем более что изменить все равно ничего нельзя.