Феликс Разумовский - Кара

— А вот как мать узнала, что это я приехал, — не понятно. — Савельев покачал головой и направился в самый конец коридора, где его, как в далеком детстве, окутал полумрак ощутимо вязкой тишины.

Ксения Тихоновна по жизни всегда была чертовски привлекательной женщиной. Будучи ребенком, Савельев даже гордился бурным потоком мужского внимания, каждый день обдававшим ее с головы до стройных ног, и, глядя нынче на неузнаваемо изменившееся, почерневшее лицо матери, Юрий Павлович подумал горестно: «Нет уж, лучше сдохнуть сразу».

В комнате висел тяжелый запах бойни: смрад экскрементов мешался с испарениями постепенно разлагающейся плоти. Заметив, что больная уснула, Савельев неслышно подошел к наглухо зашторенному окну, намереваясь раскрыть пошире форточку.

— Юрочка, сынок, приехал.

Он мгновенно обернулся и, увидев лихорадочно блестевшие в полутьме глаза матери, бросился к кровати:

— Как ты, мама?

— Умираю я, — голос больной был буднично-безразличным, видимо, нескончаемые мучения убили в ней тягу к жизни, — поскорей бы только, и так надоела всем.

— Не говори так, держаться надо. — Савельев придвинулся к матери поближе и, заметив вдруг, что все губы ее от страшной боли были искусаны в кровь, вздохнул: — Не уходи, мама.

Ксения Тихоновна внезапно глухо застонала:

— Больно-то как, терпеть нет сил. — Утерев обильно выступивший на лбу тягучий пот, она протянула руку к сыну: — Надень.

На ладони больной тускло блестело ее любимое кольцо, которое, сколько Юрий Павлович помнил мать, всегда было у нее на указательном пальце левой руки. Глянув непонимающе, он вновь услышал повелительное:

— Надевай.

Лицо матери было искажено от еле сдерживаемой боли, на верхней губе блестели капли пота. Коснувшись материнских пальцев, Савельев невольно содрогнулся — от них веяло могильным холодом. Кольцо же оказалось неожиданно тяжелым. С удивлением обнаружив, что пришлось оно ему как раз в пору, Юрий Павлович вдруг почувствовал, как вверх по руке начала подниматься раскаленная волна. Сознание его тут же погрузилось в багровое марево, и пришел он в себя от усиленного акустикой помещения громогласного мужского хохота. Заглушая его, тут же вступили музыкальные орудия из меди — кимвалы, и высокий, как скала, широкоплечий обладатель рыжего бараньего парика, резко взмахнув каменным ножом, свой смех прервал:

— Прекрасная Исида, ты, которая вместе со звездами делаешь ночи радостными, знай, что супруга твоего больше нет. Никогда уже лучезарный Осирис не воссядет в свою золотую ладью и не покажется на небосводе. А сделал это я, Сет, разрубив его на дюжину частей и разбросав их по всем сторонам света.

При этих словах молодая обнаженная женщина с медно-красной кожей принялась рвать на себе волосы, причитая:

— О муж мой! О брат мой! О возлюбленный, останься с нами, в доме твоем, — а Савельев поморщился от резких звуков цевниц — многоствольных флейт, нудно вторивших пронзительным завываниям жрицы, изображавшей Исиду, и незаметно, чтобы не видел Великий Иерофант, огляделся.

Был канун весеннего равноденствия, и весь просторный, окруженный массивными каменными колоннами внутренний двор мемфисского храма Исиды заполнился народом, пришедшим взглянуть на таинства Подлунной матери. Сам Савельев вместе со жрецами высшего ранга взирал на представление со стороны бокового притвора. При виде горячо сопереживающей толпы презрительная усмешка искривила его лицо: «Что может уразуметь это людское стадо, способное только жрать, пить и творить себе подобных?»

Тем временем громко стонавшая Исида пыталась собрать останки мужа воедино, однако безуспешно. Утирая матери слезы, сын ее, Гор, произнес:

— Отец Осирис — солнце мертвых, я же — восходящий источник света.

При этих словах дружно затрубили шушан-удуры, к ним сразу же ритмично присоединились тамбуры, и ликующая толпа начала радостно славить новое лучезарное светило, ничего, как видно, за внешним символизмом культа не разглядев. Только Савельев да окружавшие его жрецы владели горькой истиной, что изувеченный Осирис являл собою божественное устремление, которое стараниями проклятого Тифона заблудшее людское племя разменяло на плотские радости. Не потому ли, не из-за грехов ли человеческих солнце не может принять живущих в свое лоно, а в состоянии лишь издали изливать благодатные флюида по ступеням двенадцати знаков зодиака?

«О Серкет, богиня-скорпион, где твое жало?»

Савельев вдруг явственно ощутил, что никчемное празднество это затянулось, и больше всего на свете захотелось ему снова заняться прерванной расшифровкой непонятных знаков, начертанных на массивной золотой плите, которую десять восходов тому назад нашли в древнем фундаменте храма Птаха в Мемфисе.

Тамошние жрецы, разуверясь в собственных силах, а также будучи наслышаны о способностях Юрия Павловича, обратились к нему за помощью — и не зря. Уже было ясно, что надпись касается легендарного основателя государства египетского первого фараона божественной династии святейшего Менеса. Однако не так интересен он сам, как помогавший ему, согласно преданиям, в этом деле великий маг и просветитель Гермес Трисмегист, которому было открыто столько, что до сих пор его считают богом мудрости Тотом. Говорят, что еще при жизни чародей вознесся на небо, однако, прежде чем уйти, он оставил Менесу нечто, сделавшее того необыкновенно могущественным.

Предания говорят, что первый царь Верхнего и Нижнего Египта был способен влиять на разливы Нила и одним движением ладони останавливал бешено мчавшиеся на него полчища колесниц. Но следующие фараоны династии такими талантами не обладали, откуда возникал естественный вопрос: а не захоронено ли что-то необычное в гробнице легендарного правителя?

«Неплохо бы найти ее», — мысленно согрешил Юрий Павлович, но в этот момент в ноздри ему ворвался запах пота, смешанного с мускусом, и почтительный голос жреца низшего ранга прервал ход его размышлений:

— Достопочтимый Снофру, соблаговоли принять первые дары Исиды.

Он начал поворачивать голову, и внезапно все вокруг него вспыхнуло, глаза Савельева зажмурились, а открыл он их, уже сидя рядом с кроватью умирающей в смрадной комнате петербургской коммуналки.

«Ну и ну». — Секунду Юрий Павлович пытался осознать случившееся, но никаких нормальных объяснений не находилось. Взглянув на лежавшее неподвижно тело, он тихонько позвал:

— Мама, ты спишь?

Больная даже не пошевелилась в ответ. Словно подброшенный пружиной, Савельев вскочил на ноги, нагнулся над ее изголовьем и мгновенно понял все: глаза Ксении Тихоновны были широко открыты и, лишенные всякого выражения, неподвижно смотрю ли куда-то вдаль.