Феликс Разумовский - Кара

Вся городская жизнь сконцентрировалась в порту. Там тесно, плечом к плечу, стояли тысячи отъезжающих: блестело золото погон и слезы в глазах, громко ржали лошади, с плеском падали в воду чемоданы и кофр-форы, — эвакуация, одним словом.

Семен Ильич Хованский особого участия в этой отвратительной суете не принимал. Как только третьего дня ему стало ясно, что сволочи лягушатники Одессу отдадут, мучить себя переживаниями за судьбу любимого отечества он не стал, а двинулся прямо в ресторацию лондонской гостиницы, где по обыкновению обедал его давнишний знакомый ротмистр Порежецкий. Когда-то давно штабс-капитан подобрал его раненого, с десяток верст волок на своем горбу и избавил от немецкого плена. А потому хоть и был теперь ротмистр важной птицей при начальнике белой контрразведки, но, помня добро, спасителю своему помог с паспортом и местом на ржавой хриплоголосой посудине, называемой «Памир».

Спокойно стоял Семен Ильич у фальшборта, задумчиво курил папироску. Глядя на суетившуюся у сходен разномастную орущую толпу, брезгливо цвиркал в грязную воду. «Господи, неужели ради этого скопища нужно было гнить в окопах, проливать драгоценную кровь свою. Впрочем, то, что придет, не лучше — серый, кровожадный хам в грязной шинели. Хорошо бы пустить в расход и тех и других».

Наконец счастливцы погрузились на борт, заполнили все свободное пространство горами багажа, и, прощально загудев, «Памир» начал выходить на внешний рейд.

Дельцы всех мастей, финансисты, спекулянты — Господи, кого только не было на пароходе! Дождавшись, пока российские берега исчезли за кормой, штабс-капитан принялся неторопливо нюхать воздуха. Конечно, хорошо было бы взять на скок с прихватом самого одесского губернатора, который помимо всего прочего волок железный сундук с валютой, но на него уже Положили глаз офицеры из монархической контрразведки — почерневшие от спирта, со шпалерами в карманах галифе. Ссориться со своими бывшими однополчанами Семен Ильич не пожелал, знал, что замочат.

Внимание же его привлек иссиня-бритый господин в щегольской визитке, с брюхом и бриллиантовым перстнем на волосатом мизинце левой руки. Он, паскуда, занимал отдельную каюту на средней палубе и столовался в ресторане первого класса, в отличие от самого штабс-капитана, которого союзники кормили питательной бобовой похлебкой.

Наконец над многострадальным Черным морем повисла ночная прохлада, в небе загорелись крупные южные звезды, и со стонами, зубовным скрежетом пароход стал засыпать. Дождавшись, пока пробили склянки, штабс-капитан выбрался из-под брезента, покрывавшего гору чемоданов. Прокравшись коридором, сплошь забитым корзинами и сундуками, он остановился наконец перед каютой облюбованного им господина. Изнутри доносилось весьма двусмысленное кряхтенье. В шесть секунд отжав внутряк, Хованский беззвучно открыл дверь.

От увиденного при свете льющейся в иллюминатор лунной бледности Семен Ильич даже замер — нет, право, господа, так нельзя, — мало того что этот паразит обретался в отдельной каюте, хавал в ресторации, так он притащил на ночь даму — для развлечений. Собственно, партнершу пузатого Семен Ильич так толком и не разглядел, потому что стояла она на коленях, крепко уткнувшись лицом в простыню. Зато во всем безобразии был виден ритмично двигавшийся мужской зад и жирная спина, поросшая густой рыжей шерстью. Усмехнувшись от пришедшей в голову озорной мысли, Хованский тюкнул хозяина каюты в основание черепа, заняв сразу же его место. Сладко постанывавшая партнерша, вскрикнув, моментально воодушевилась — почувствовала, естественно, разницу, а Семен Ильич, так на ее лицо и не глянув, баловство быстро закончил, приласкал свою даму рукояткой нагана по затылку и занялся настоящим делом.

Скоро выяснилось, что клиент был господином весьма практичным и дальновидным. Карбованцев за границу он не вез, деньги, как видно, хранил в каком-нибудь банке лионского кредита, а при себе имел, не считая мелочи, около тысячи английских фунтов. Ладно, и на том спасибо. Брать ничего кроме финашек штабс-капитан не стал, прощально посмотрел на молочно белевшие в лунном свете ягодицы мимолетного увлечения своего и, внезапно сплюнув от отвращения, принялся выбираться из каюты.

Наутро в длиннющей очереди, которая выстроилась перед присобаченным к пароходному борту сортиром, только и было разговоров о ночном нападении. Однако по мере отравления нужды страсти начали утихать, а когда застучали половники поваров и от котлов повалил убийственно густой запах похлебки, то кое-кто даже порадовался — так им и надо, толстосумам, едут себе первым классом, а нам — жри ободранных помойных кошек. Наконец, по прошествии томительных до одурения дней, судовые машины стали, загрохотала якорная цепь, и бросившиеся на носовую оконечность «Памира» энтузиасты радостно замахали руками.

Действительно, в лучах ласкового апрельского солнышка были видны многоэтажные дома беззаботно богатой Перы, откуда, похоже, даже слышались звуки трамвайных звонков и гудки автомобильных клаксонов. Левее проступали очертания древности — массивные квадратные башни, взметнувшийся ввысь купол Айи-Софии, мечеть Сулеймана, минареты — Византия, одним словом.

Недолго, однако, любовались эмигранты возникшей, подобно миражу, панорамой сказочной жизни: загрохотала якорная цепь, и пароход неторопливо потащил расположившееся на его палубах скопище куда-то к чертовой матери для выполнения санитарной процедуры. Мало того что судьба-злодейка терзала душу российскую революцией, налетами, переворотами, большевистским кошмаром адским, так еще сволочи турки придумали до кучи последнее унижение — насильственное мытье с дезинфекцией. Ах, князь Олег, не щит тебе надо было прибивать на царьградских воротах, а вешать гололобых паразитов вдоль стен, может, было бы тогда все по-другому! Наконец смывшие с себя российскую грязь эмигранты уныло побрели к сходням, и небольшие плоскодонные суда — шеркеты неторопливо понесли их по оцепеневшему Мраморному морю — надо же придумать такое — в карантин на острове Халки.

Безрадостные события последних дней штабс-капитан Хованский воспринимал спокойно, по-философски, понимал, что все это временный этап. С удовольствием вымывшись в бане, он задумчиво взирал на надвигавшийся из-за горизонта скалистый силуэт острова с горевшими кое-где огоньками поселка и только сейчас по-настоящему ощутил, что с Россией его уже больше ничего не связывает, — как будто гнилую, кровоточащую пуповину вырвали с корнем.

Между тем шеркеты подошли к длинным мосткам, выдававшимся на сваях далеко в море, откуда-то сразу же появилась во множестве гололобая сволочь в фесках, и жизнь закипела. Ярко вспыхнули окна шашлычных, по всему острову потянуло запахами жареной баранины и плова, а уж «дузик» истомленные революцией русские принялись хлестать так, что местные греки, закатывая глаза, от изумления только трясли головой. За три тысячи лет своей истории ничего подобного они не наблюдали.