Феликс Разумовский - Кара

— Майор Снобкова, помощник начальника пятого отдела УКГБ СССР по Ленинградской области.

Обозвалась и тут же стала Крысе перспективы рисовать — про статью злую, восемьдесят восьмую, валютную, про самый гуманный в мире советский венец да про зону женскую, с кабанами, скрипками да продолговатыми, туго теплой кашей набитыми мешочками. Одним словом, довела до расстройства бедную девушку, а когда та пустила слезу вдоль бедра, ласково так намекнула, что у родины-мамы сердце доброе и зла на раскаявшихся она не держит. А за это надо сильно полюбить эту счастливую землю, зовется которая советской страной, и, крепко уперевшись рогом, высокое доверие оправдать.

Крыса никогда пробкой не была. Въехав сразу, к чему фаловали ее, вписалась в тему с легкостью:

— Для любимой отчизны отдам сокровенное.

Не глядя, подмахнула заручную, окрестилась кликухой Петрова и, проводив заявившихся от переживаний гостей, отправилась державе служить.

Работа предстояла непростая, деликатная — трахаться с кем скажут, зато в свободное от службы время снимай для личной пользы кого угодно, слова плохого не услышишь. Конкуренции нет и в помине, официанты стелятся травой, спецура вообще в твою сторону не смотрит, понимают, видно, гады красноперые, что человек ты теперь государственный, а работаешь на себя или на державу — это уже не их собачье дело. Словом, служа своей родине лоханкой, политику партии одобряла Крыса всем сердцем, и в душе ее царила гармония.

Между тем лабухи иссякли. Прижавшись сизыми максами к руке Ксении Тихоновны, негр потянул ее назад к столу. За разговорами выпили бутылку самого игристого в мире виноградного винища, названного черт знает почему «Советским шампанским», съели калорийнейшее ленинградское мороженое, и как-то само собой получилось, что в свой номер Алсений отправился в обществе Ксении Тихоновны.

Щелкнул выключатель, повернулся ключ в замке, а где-то, невидимые простому глазу, ожили кинокамеры. Чтобы предстать перед ними не только в инфракрасном спектре, Савельева нежно обняла негра за талию:

— Ах, мне больше нравится при свете.

Тот однако уже не слышал ее — тяжело дыша, принялся срывать с Ксении Тихоновны одежды и, быстро стащив с себя костюм, опрокинул ее животом на стол. Когда он принялся свое хозяйство в Савельеву вгонять, та закричала вроде как от боли, пускай запишут, хуже не будет.

Всю ночь напролет порочный сын Африки изводил животной страстью русскую девушку, а когда вернулся поутру из душа, ее и след простыл, видимо, компромата уже было собрано достаточно. Покрутил черный болт в недоумении курчавой башкой своей, оскалился белозубо и, радуясь разливавшемуся за окном рассвету, запел что-то басом, не подозревая даже, что тащившаяся в рябухе Савельева тоже находилась в настроении превосходном — так хорошо ее не трахали давно.

За окном было неинтересно — серым-серо от породнившегося с грязью снега. Вжикнув кольцами занавеси, Таисия Фридриховна вернулась к столу. Настроение было хуже некуда. Во-первых, коты вчера сожрали красавца вуалехвоста, имевшего неосторожность подняться из глубины аквариума за кормом. Во-вторых, личная жизнь Таисии Фридриховны дала глубокую трещину и в целом ни к черту не годилась. А в-третьих, что самое поганое, на взятке ярким пламенем сгорел астаховский прямой начальник, и стать полковницей в ближайшее время ей не доведется. А хотелось бы.

«На пенсию бы скорей, что ли». — Потянувшись, страдалица заперла дверь кабинета, ткнула в розетку кипятильник и в ожидании результата принялась раскладывать на служебном столе карты — где же ты червонная королева, нежная и ответная на ласку? Ни черта подобного — постоянно выпадали грубые мужицкие хари. Посмотрев презрительно на трефового короля, слепленного из двух одинаковых, отвратительно усатых половин, от внезапно пришедшей в голову мысли подполковница забыла про чай.

Рука ее сама собой потянулась к телефону. Быстро кое-что выяснив, она решила действовать решительно. Отпрашиваться было не у кого, а потому, оставив самовольно боевой пост, Астахова заангажировала частника и через полчаса уже стояла перед обшарпанными дверями, рядом с которыми значилось безрадостное: «Детский дом-интернат».

Пахло здесь карболкой, обреченностью и бедой, а визит Таисии Фридриховны ни у кого удивления не вызвал:

— Вы насчет Криулиной? — И.о. заведующей, морщинистая ложная брюнетка, мельком взглянув на подполковничью ксиву, вздохнула и указала на пустующий стол: — Так ведь вроде бы суд был уже, восемь лет ей дали…

— Да нет, Бог с ней, с Криулиной. — Подполковница посмотрела на притулившийся в углу холодильник «ЗИС» — Господи, сколько же ему лет — и, не спрашиваясь, уселась на продранный стул. — Меня интересует ваш бывший воспитанник, Михаил Васильевич Берсеньев.

— Ах вот оно что… — Морщинистая тетка поднялась из-за стола и, оказавшись вдобавок ко всему колченогой, неловко пошагала к дверям. — Подождите, пойду узнаю насчет ключа. А то ведь он был на связке у бухгалтерши, ее ведь тоже того… — И, сделав неопределенный жест рукой, она захромала по коридору.

На стене негромко тикали часы, украшенные выцветшей надписью: «Пятьдесят лет Октябрю»; в углу на разъехавшихся ножках скособочилась огнеопасная «Радуга». Оценив убожество обстановки, Астахова вздохнула: «Какое все серое, будто из прожитой жизни». Наконец ключ отыскался, и, двинувшись за колченогой главнокомандующей следом, Таисия Фридриховна скоро очутилась в подвале, было в котором тепло и сыро. Под ногами весело плескалась водичка, пахло крысами. Миновав ржавые залежи кроватей, поверх которых прели свернутые рулонами матрацы, морщинистая наследница Сусания остановилась у железного стеллажа:

— Какой, говорите, год выпуска-то?

Ловко справившись с узлом, она разворошила стопку папок и, пригнувшись к одной из них, близоруко сощурилась:

— Вот он Берсеньев Михаил Васильевич собственной персоной. Если хотите, идите наверх, там светлее.

— Ничего, мне недолго. — Астахова придвинулась к тускло мерцавшей из-под толстого слоя пыли лампочке и принялась шуршать листами. Ага, вот, в годовалом возрасте после смерти родителей Мишаню отправила в детский дом его бабушка по причине невозможности ухода. А проживала старушка по набережной Робеспьера, дом такой-то. — Спасибо большое. — Таисия Фридриховна вернула папку исполняющей обязанности и вдруг почувствовала горячее желание убраться отсюда побыстрее. — Не провожайте, я сама.

Энергично шагая, она выбралась в коридор, хлопнула входной дверью и уже на улице сама у себя спросила: «Кто может вырасти в таком гадюшнике?» Ответ был очевиден. Погрузившись в троллейбус, подполковница с полчаса наблюдала, как вечерняя мгла постепенно опускается на улицы города, затем вспыхнувшие фонари разогнали ее, и, основательно размяв ноги, Астахова свернула с набережной в небольшой, весьма приличный с виду двор.