Андрей Константинов - Журналист

— Ты умеешь читать и писать?

— Нет, совсем немного. Буквы знаю, а читать не могу.

— Много у тебя братьев и сестер?

— Пятеро — три брата и две сестры.

— У тебя при обыске нашли сигареты — ты куришь?

— Немножко… Но я бросил со вчерашнего дня. Только перед сном одну сигаретку курю.

— А кат ты жуешь? [29]

— Да, жую, кат — это хорошо, он помогает жить.

— Тебя взяли с оружием в руках… Как называется твой автомат?

— Э… э… «Макаров».

— »Макаров» — это пистолет, а я спрашивал про автомат.

— Э… э… «Калаников»?

— »Калашников»… Что же ты даже не знаешь названия оружия, которым воюешь?

— Зато я знаю номер автомата.

— Сколько ты получаешь денег в месяц?

— Немного, по-вашему получается примерно пятьдесят два динара… Десять оставляю себе, остальные отсылаю домой семье.

— Старшие солдаты тебя не обижали?

— Нет, меня даже от тренировок все время освобождали, от занятий, чтобы не уставал и привыкал постепенно.

— Какие страны на Земле ты знаешь?

— Их много… СССР, Куба, Британия, Россия, Франция… Есть еще, но я забыл…

— Про Америку слышал что-нибудь, про США?

— Слышал, но я забыл.

— Америка — хорошая страна?

— Да, очень хорошая.

— Понятно… А про Ленина слышал что-нибудь?

— О, Ленин, конечно, слышал…

— Что слышал?

— Не помню точно, но, клянусь Аллахом, это очень хороший человек…

С каждым новым своим вопросом и полученным ответом Громов все больше и больше мрачнел, не обращая внимания на откровенно веселившихся Мансура и Абду Салиха. Обнорский тоже невольно улыбался, переводя наивные ответы маленького солдатика. Когда пленного увели (Мансур перед этим что-то шепнул сержанту-конвоиру), Громов покрутил головой и неохотно сказал, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Мне кажется, его показаниям нельзя доверять…

— Почему? — Абду Салих подался вперед, а Мансур замер с незажженной сигаретой во рту.

Громов вздохнул, пожевал нижнюю губу и пояснил:

— Это «иван», пустышка… Его специально нам подсунули, он набит дезой по уши, только сам об этом не знает… Я про такое слышал у нас в Союзе. Даже не только слышал…

Подполковника прервала какая-то возня в небольшом удалении от палатки-шатра, в которой происходил разговор, потом раздался протяжный тоненький крик-всхлип, оборванный короткой автоматной очередью, и все снова стало тихо.

«Иваном» в воздушно-десантных войсках называли мешок с песком, выбрасываемый с парашютом из вертолета перед десантированием личного состава — для определения направления и скорости ветра на высоте; по «ивану» производилась корректировка точки выброски.

— Что это? — Обнорский вскочил со складного стульчика и попытался поймать взгляд Абду Салиха, но тот как раз занялся перешнуровкой своего ботинка. Андрей оглянулся на Дмитрия Геннадиевича, тот вздохнул и сказал устало:

— Сядь, Андрюша… Это не тревога…

Обнорский сел, продолжая недоуменно крутить головой. Майор Мансур раскурил наконец свою сигарету, сделал первую длинную затяжку и обратился к Громову, старательно выговаривая русские слова (у него был характерный почти для всех арабов акцент — Мансур не мог выговорить звук «п», вместо него все время получалось «б»):

— Товарищ Дмитрий, по-моему, вы немного переоцениваете наших северных друзей… Пленный был обычным солдатиком-новичком, таких много в любой части… У нас таких тоже много… Я не думаю…

— Постойте! — До Обнорского наконец дошло, почему Мансур говорит о пленном в прошедшем времени, — Этого парня что — расстреляли?!

Мансур пожал плечами и хладнокровно кивнул:

— В условиях боевой обстановки… У нас ограничен запас воды и еды, а колодцы — только в Шакре. Если их еще не взорвали. К тому же для охраны пленного надо постоянно выделять людей, а их и так немного…

— Подожди, Мансур, подожди, — затряс головой Андрей, — но он же пленный?

Замполит щелкнул языком и улыбнулся — улыбка эта могла означать все что угодно. Обнорский вскочил и, не обращая внимания на окрик советника, выбежал из палатки. Маленькое скрюченное тельце лежало метрах в тридцати от штаба, отбрасывая на красноватый песок длинную утреннюю тень. Двое сержантов, отложив автоматы, перекуривали, а трое раздевшихся до пояса рядовых лениво копали яму. Пленный лежал, странно вывернув голову и поджав колени к груди, словно пытался в смертной муке свернуться калачиком. Андрея замутило и затрясло, но блевануть он не успел — сзади неслышно подошел Громов, взял Обнорского за плечи и сказал жестко:

— Пойдем-ка!

Пустыня вокруг Шакра была каменистой, барханы желто-розового песка чередовались с красно-коричневыми обломками старых скал, за один из которых советник и завел Андрея.

— А куда мы идем?… — начал было спрашивать Обнорский, но договорить не успел — чудовищной силы удар в поддых сначала согнул его пополам, а потом заставил и вовсе упасть на песок.

Подполковник спокойно присел рядом, пожевывая нижнюю губу, дождался, пока Андрей перестанет судорожно заглатывать ртом воздух, и тихо, но очень твердо заговорил:

— Детство благородное в жопе заиграло? Ты что себе позволяешь? Что ты охаешь и мечешься, как гимназистка по казарме? Это — война, а не турпоход. Точнее — это-то как раз еще не война, это еще цветочки, а что с тобой начнется, когда ягодки пойдут?! В обмороки падать начнешь? Негодовать и ручки заламывать? Тогда на хуй было сюда приезжать — капусту задарма даже блядям не платят… Чтобы больше я таких сцен не слышал и не видел… Или тебе хочется, чтобы мы от наших друзей по девятиграммовому шукрану в спину получили? [30]

Мальчонку жалко стало? Ты бы лучше меня пожалел, Семеныча, баб наших с детишками… да и своих мамку с папкой. Жалостливый какой нашелся… Запомни раз и навсегда — на войне людей не убивают, на войне уничтожают врагов. Все, точка. А по всем лирическим вопросам — к товарищам Пушкину и Лермонтову, но в другое время и в другом месте. Еще раз истерику закатить надумаешь — пеняй на себя! Понял?

— Понял, — угрюмо кивнул отдышавшийся Обнорский, выплевывая песок, попавший в рот. Не глядя Громову в глаза, он полез в карман за сигаретами и долго не мог зажечь спичку — тряслись руки.

— Дай мне, что ли… — Дмитрий Геннадиевич протянул руку к пачке.

Андрей удивленно поднял на него глаза:

— Вы же не курите?…

— А тебе что, жалко?

— Да нет, Дмитрий Геннадиевич, — засуетился Андрей. — Берите, конечно, просто я удивился…

Они быстро выкурили по сигарете, и Громов поднялся с теплого песка:

— Все, проехали и забыли. Пошли в палатку, и сострой морду полюбезнее. Как я тебя — не очень? В штаны не навалил?

— Нет, — невольно улыбнулся Обнорский. — Со штанами порядок.