Сергей Алтынов - Победить любой ценой

– Вспомни свою мать, богатырь, она тебя Добрыней назвала! Сделай добро моим змеенышам, не оставляй их сиротами. Я же в землю русскую больше летать не стану.

Добрыня пожалел змеенышей и поверил змеиному обещанию. Вернулся в Киев-град, рассказал матери, что с ним было. Тут-то Анфимья Александровна сыну и сказала, с кем добрым нужно быть. Змея Горынище, выражаясь современным языком, положила на уговор с Добрыней, как говорится, с прибором. Пока богатырь ехал в Киев чистым полем, Змея над Киевом пролетела и унесла княжескую племянницу. Ничего не оставалось Добрыне, как вновь сесть на коня и ехать разбираться со змеюкой. Разговор получился серьезный, Змею богатырь насадил на копье, а его конь нещадно перетоптал всех расползшихся по округе змеенышей. Потом Добрыня освободил и княжескую племянницу, и великое множество других узников, томящихся в Горыничевых зинданах. Впрочем, на Руси тогда слова такого не знали. Вот и мы со змеями всякими добрыми не будем, какие бы слова они нам ни говорили. Права такого не имеем. Но при этом задача наша, задача спецназа ВДВ, не только воевать. Наша задача – гасить конфликт, гасить жестко, без сантиментов и вздохов, таким образом устанавливая мир и спокойствие. И мы это умеем. Хороший пример – Приднестровье. Там в нашу задачу как раз и входило разъединить и замирить две не на шутку развоевавшиеся стороны. Делали мы это следующим образом. Например, поручают охрану Дубоссарской плотины. Поручают нашей отдельной спецроте под командованием Чабана. А плотину эту имеют горячее желание взорвать обе стороны. Обоим она почему-то стала поперек горла. Сначала говорим с приднестровскими ополченцами. Говорим жестко: мол, ребята, мы хоть и на вашей стороне, но гайдамачить [8]вам не позволим. Те криво усмехаются, но соглашаются. Затем берем белую тряпку и идем на разговор с молдаванами. Пьем с ними крепкий чай без сахара и не менее жестко объясняем, что все вооруженные группы, которые попытаются приблизиться к плотине, будут уничтожены. Те тоже кивают, мол, никаких возражений, нужна нам эта плотина… Как выясняется, нужна! И те и другие привыкли, что все на уровне разговоров под белой тряпкой и остается. Кое-кто лихой все же решился, вопреки обещаниям своих командиров, просочиться и заминировать плотину. Только у нас был свой оригинальный метод борьбы с диверсантами. Эффективный и остроумный. Наши умельцы под руководством Чабана изготовили специальное подъемное устройство – блок на веревках, на котором засели несколько человек с бесшумными пистолетами. И как только замечали, что диверсанты пытаются приблизиться к плотине, затаившиеся внизу наблюдатели дергали за веревку, стрелки на блоке взлетали в воздух и открывали точный бесшумный огонь по непрошеным гостям. Те поначалу не могли в темноте разобраться, откуда стреляют, а как только приходят в себя, наблюдатели отпускают веревку, и блок с десантниками опускается за надежное бетонное укрытие. Взорвать плотину пытались всего три раза, а потом бросили это дело. И каждый раз в мою «дежурную смену». Два раза я был на блоке, один раз в качестве наблюдателя и тягловой силы.

Потерь, «двухсотых» и тяжелораненых, среди нас не было. Но вот уволился по возрасту и ранениям Чабан, и нашу славную разведгруппу расформировали и раскидали по разным подразделениям воздушно-десантных войск. И ничего здесь не попишешь – служба есть служба.

К концу девяностых годов настоящих боевых «афганцев» в ВДВ осталось совсем немного. А сейчас и того меньше. Мы были одними из последних, кто участвовал в боевых действиях «за речкой».

– Знаешь, что самое страшное? – спросил меня Чабан тогда, как только вышел из госпиталя.

«Позор, проклятие посмертное…» – мысленно гадаю я, но вслух ничего не произношу.

– Самое страшное, Валентин, это погибнуть от СВОИХ, – проговорил майор Сергеев.

С этим я не спорил. Знал, и такое бывает. А уж потом, в Чечне, окончательно понял Чабана. Там не всегда понятно было, где свои, где чужие. И мы, и они в линялых камуфляжах без знаков различия (чтобы не облегчать работу снайпера в поисках командиров). Мы по-русски говорим, они тоже. Их подставляют, предают. И нас. «Наши» тоже разные бывают. «Своими» некоторых никак назвать нельзя. Были факты и продажи оружия, и разглашения секретных данных. Были уголовные дела, и что же? Если подобные «офицеры» и получали срока, то какие-то несерьезные, точно не своих боевых товарищей под пули подставили, а пару куриц у бабки со двора сперли. А за такие дела полагается перед строем сорвать погоны и дать дружный залп. Но сегодня на дворе гуманизм, демократия. Поэтому мерзавцы разгуливают на воле и смеются над нами – дураками, тянущими фронтовую лямку.

– Михаил Никандров, он же Кентавр, сидит в специальной крытой тюрьме… Ко всему прочему его лишили звания и боевых наград, – сообщил полковник Булышев, отставив в сторону чашку с недопитым кофе. – Коньяк никто не желает?

– Можно, – кивнул Яков Максимович. – И что же, ничего нельзя сделать?

Мы сидели в большой комнате булышевской квартиры. Чабан и Рита прибыли полчаса спустя после Малышева, и теперь мы обсуждали дальнейшие действия. Чабан сейчас был похож на немолодого бригадира строительной команды. Скромный пиджачок, рубашка без галстука с расстегнутым воротом, пролетарская кепочка. Рита, напротив, выглядела довольно ярко, непривычно броско и притягательно. Темно-синие брючки, костюмчик. Впрочем, в таком виде ей будет очень удобно заводить нужные знакомства.

– Нет, Яков Максимович, – ответил Чабану Булышев, – статья слишком серьезная.

– Может быть, как-то можно было бы… – начала Рита. – Михаил – наш товарищ.

– Я понимаю, Маргарита Григорьевна, – повернулся к Аржанниковой полковник, – но прошу вас всех больше к этому вопросу не возвращаться. Значит, коньяк?

Мы выпили молча, каждый по одной рюмке. Коньяк у Булышева оказался не из дешевых, приличной выдержки.

– Слушай, Вячеслав Иванович, – проговорил Чабан, – давай уясним раз и навсегда один вопрос.

– Давай, Яков Максимович, – отозвался Булышев.

– Кто командир? Ты? Я? Вечер?

– Ну, вообще-то… Вы четверо поступаете в мое распоряжение. Это решило руководство. И ФСБ, и десантных войск, – спокойно ответил Булышев.

– Они, может, и поступили, – кивнув на меня и Малышева, произнес Чабан, – а я уже давно в отставке, и никакого командования у меня нет… Так вот, в таком деле командир должен быть один. Согласен, полковник?

– Говори дальше, Яков Максимович, – кивнул головой Булышев.

– Я согласился участвовать в этом деле, потому что к Эль-Абу Салиху и его головорезам у меня свой счет. Еще с Афганистана. И им от меня теперь вряд ли уйти… Но командиром буду я, полковник.