Лев Пучков - Бойцовская порода

…Осень. Лист последний самый В небе прочертил строку.

Меркнет световая гамма. Скоро ветер — зверь упрямый — Бросит снегом на скаку.

Осень тихо входит в душу. Не врывается, как лето. Желтизна пророчит стужу. Просится тоска наружу. Не люблю ее за это…

Не люблю ее за грусть, Что светла и бесконечна. Что похабно и беспечно Раздевает девку-Русь…

Да, годика этак два назад, примерно в это же время дня, вот такими стишатами разродился обуянный спонтанным припадком лирической грусти боевой брат пресловутого Пса — Ваня Соловей, мастер ратного труда и вообще мастер на все руки.

Стишок, сами видите, получился претенциозным и неотесанным. Ежели бы, допустим, фугас поставить, из гранатомета влупить по движущейся цели, пулемет починить, по-тихому зарезать кого-нибудь в ночи или, на худой конец, собаками загрызть — милое дело!

А стишок… Это было некое божественное откровение. Представьте себе: сосновый бор, благоухающий чудодейственным хвойным экстрактом, каракулевые облачка, неспешно ползущие по не правдоподобно синему сентябрьскому небу… Подготовка к самому любимому с первобытных времен мужскому занятию — охоте на дикого зверя. А где-то неподалеку ходит юная, вечно желанная женщина, которую можно в любой момент отловить промеж сосен и с разбегу подвергнуть исполнению супружеских обязанностей в одной из замысловатых позиций, рекомендуемых индийскими затейниками. А можно и не в одной… В общем, бабье лето со всей атрибутикой, в самом полном, смысловом объеме, который знающие люди вкладывают в это понятие.

Ваня — по жизни малослов и педант — этого дикого для него приступа лиризма страшно стыдился и делиться своим огрехом поэтическим ни с кем не собирался, даже с той самой вечно желанной — женой Ниночкой. Но вредоносный егерь Василий (страхолюга волосистый!), удостоившийся чести соприсутствовать при божественном откровении, отчего-то вдруг стишок тот запомнил, записал и моментально растиражировал среди своих. Читайте, завидуйте — вот с таким пиитом, мать его за ногу, две недели жили под одной крышей и на кабана совместно охотились! Есть чем гордиться…

Теперь, два года спустя, ситуация узнаваемо повторяется-с небольшими, правда, разночтениями. Вместо соснового бора — раскинувшийся на необъятных просторах могучий разлапистый ельник, подковой окаймляющий подернутые ряской просторы Дарьина болота. Но все равно тут хорошо, привольно и покойно, потому что на днях заморозки шарахнули и гнус весь передох. Неделей раньше я бы с огромным удовольствием посмотрел, как вы тут на приволье попробовали бы справить надобность и визжали бы, как порося недорезанное, когда вашу белую рыхлую задницу, исковерканную офисным креслом, синхронно атаковали бы минимум три взвода кровососучих гадов.

А сейчас — прелесть! Сдохли гады, заморозка не вынесли. И такая благодать кругом! Тишина, ветерок паутинки таскает — бабье лето, одним словом. Хочется валяться возле костерка с шашлычком, поглаживать запотевший бок пивного бочонка и, мечтательно глядя в небо, слагать стишки. И охота присутствует в полном объеме — да такая увлекательная и азартная, куда там той, кабаньей, двухгодичной давности! Только вовсе не подготовка, а самый что ни на есть финал. Мы с вами проспали основную часть и угодили к развязке…

По извилистой тропинке, петляющей в ельнике, топали трое. Вернее, собственно, топал один, второй висел, едва подавая признаки жизни, а третий прогуливался налегке, с непривычки запыхавшись и вспотев.

Высокий плечистый мужик лет сорока, в изодранной окровавленной футболке, сквозь прорехи которой хорошо просматривались великолепно тренированные мышцы, тяжкой поступью двигался в сторону болота, сильно хромая на левую ногу. На его правом плече висел голый по пояс экземпляр Homo sapiens ненамного меньших размеров, судя по отменно развитой мускулатуре, также не склонный к сидячему образу жизни. Знающий человек сказал бы, что экземпляр сильно контужен и нуждается в оказании квалифицированной медпомощи — простреленные руки безвольно болтаются, голова окровавлена, из разверстого рта изредка вырывается слабый стон в обрамлении кровавых пузырей.

Впрочем, сам «буксир» также пребывал в плачевном состоянии. Левое бедро его под располосованной повдоль брючиной было туго перетянуто пропитанной кровью тряпкой, сквозь которую просачивались крупные темные капли, а в левую голень хищно впился редкими зубами волчий капкан, при каждом шаге зловеще позванивавший волочившимся следом обрывком цепи. С точки зрения любого нормального индивида, человек с такими повреждениями должен мирно лежать без сознания либо заходиться в предсмертном вопле, пребывая в состоянии полноценного болевого шока. Но «буксир» с упорством боевого робота, запрограммированного на определенный алгоритм, размеренно пер свою нелегкую ношу к болоту, шумно всасывая напоенный хвойной субстанцией воздух и словно бы игнорируя присутствие идущего следом «охотника».

«Охотник», двигающийся в пятнадцати метрах сзади, сильно отличался от своей «добычи». Был он субтильного телосложения, очень молод, с умненьким личиком сугубо университетского розлива, облачен в дорогой кожаный пиджак, подранный в нескольких местах в результате путешествия по колючим кустам. В руке молодой человек не очень умело держал любимца присной памяти Солоника — 9-миллиметровый семнадцатизарядный «глок», на боку у него болталась сумочка с упакованной в поролоновый чехол цифровой видеокамерой, а покрытое градинами пота румяное личико, приукрашенное незатейливыми на вид очками «S.T.Dupont» в золотой оправе, выражало усталое торжество, слегка разбавленное досадливым удивлением.

Торжество было заслуженным, можно сказать — выстраданным. Молодой человек являлся полным профаном по части ратных забав и, будучи наделен весьма незаурядным умом, прекрасно понимал, что, дебютируя на неизведанном для него поприще «охотника» за такой «дичью», он вряд ли может рассчитывать на успех.

Тем не менее успех место имел. И был он особенно сладок от того, что к финалу «охотник» вышел один на один с серьезно раненным «хищником», скованным к тому же волчьим капканом, а сам при этом не пострадал, хотя и потерял всех своих людей в ходе преследования.

Досаду вызывало аномальное поведение преследуемого. Для гармоничного завершения картины «хищник» должен был уже давненько валяться на пожухлой траве, моля о пощаде или, на худой конец, о быстрой и безболезненной смерти. А «охотник», с беспощадной мудростью глядя сверху вниз на поверженного врага, тихим голосом вел бы с ним скорбную беседу, более напоминающую проповедь…