Дмитрий Пейпонен - Бронзовый ангел над океаном

… – Ты, Натка, только не раскисай, ладно? – сказал дядя Сережа, налив воду в чайник и ставя его на электроплитку. – Тебе сейчас, раскисать никак нельзя. Взрослеть тебе придется, дочка. Вот так, девочка. Ты же дочь военного, офицерская дочка, Натка, так что, сама понимаешь…

– Я не раскисаю, дядя Сережа – прошептала Натка, удивляясь, как он может, в такой момент, ставить какой-то чайник, думать о чем-то, кроме того, что отца и мамы, больше нет.

– Завтра с тобой делами займемся, – сказал дядя Сережа. Тебе как лучше, домой, или у меня переночуешь?

Натка подумала о том, что дома все – все, будет напоминать ей о родителях: и мамины альбомы с рисунками, которые, как обычно, лежат на ее рабочем столе, и фотографии отца в рамках, висящие в комнате на стенах. Рамки эти, отец делал своими руками. Фотография, была его маленькой слабостью – он снимал красивые дальневосточные пейзажи, а потом печатал фотографии, запершись в ванной, в волшебном свете красного фонаря. Иногда, он брал с собой и дочку, и Натка завороженно, как на колдовство, смотрела, как на чистом листе бумаги, в красном колдовском свете, в ванночке, как ей казалось, с обычной водой, начинали проявляться сопки, вековые елки или океанский прибой. Но уже к пятому классу, Натка точно знала, что такое проявитель и что такое фиксаж, знала, чем «Унибром», к примеру, отличается от «Бромпортрета», знала, как выставить на фотоаппарате выдержку и диафрагму, и как правильно ловить нужный кадр. Натке стало страшно. Она до боли, до слез, не хотела увидеть все эти вещи: в прихожей, она точно знала, на вешалке, будет висеть мамино синее пальто с белым меховым воротником и портупея отца, а на кухне, на полочке, будет стоять большая красная кружка, которую так любил отец. Там же, на подоконнике, стоял цветок с названием, которое всегда смешило Натку – Ванька Мокрый. Ванька был маминым любимцем, она тщательно за ним ухаживала и радовалась, как девочка, когда Ванька начинал цвести мелкими розоватыми цветочками. Натка вспомнила, как маленькой, любила слизывать с Ваньки прозрачные сладкие капельки, бисеринками блестевшие на тонких, как волоски, зеленых стебельках. Натка помотала головой.

– Можно, я у вас побуду? – спросила она.

– Конечно, Натка, оставайся! – сказал дядя Сережа. – Я тебе, вон, на раскладушке постелю, ты уж извини, что так, по-военному, без перин. Я понимаю тебя, дочка, дома тебе страшно будет. Так что, давай, оставайся, сейчас чай попьем и спать. Утром я тебя рано подниму…

…Натка долго не могла уснуть, лежа на скрипучей раскладушке и слушая, как дышит во сне дядя Сережа. Она смотрела в потолок, по которому иногда проползали светлые прямоугольники – под окнами проезжали машины. Там, за окном, продолжалась жизнь. Люди, как обычно, шли по домам, закончив свои дела, зажигали свет в квартирах, пили чай, смотрели телевизор. Натка вспомнила, как она с родителями, смотрела телевизор по вечерам, после ужина, который готовила мама. Они смотрели какие-нибудь фильмы, в которых были честные и благородные главные герои и отвратительные, подлые их противники. И отец всегда комментировал эти фильмы. А мама улыбалась, слушая, как ее муж, с жаром, объясняет своей дочке, почему именно так, поступил положительный герой и в чем подлость поступков отрицательных героев. Натка слушала очень внимательно, стараясь запомнить, что такое «честь», «благородство» и «честность». А сейчас, Натке казалось, что весь мир, просто не имеет права делать вид, что ничего не произошло. Она вдруг вспомнила, что до ее дня рождения, осталось два дня и ей стало стыдно, что она может думать о каких-то праздниках, когда родители ее погибли… Именно в этот вечер, лежа на скрипучей раскладушке, под синим солдатским одеялом с тремя черными полосками, Натка Соловей, постигала трудную науку взросления, глотая горькие слезы. Наконец, она закрыла глаза и забылась тяжелым, точно беспамятство, сном…

…Утром, дядя Сережа, не стал будить Натку, как обещал, а тихонько вышел куда-то, мягко притворив дверь. Натка, сквозь сон, слышала, как он разговаривал с кем-то, в коридоре, а потом вернулся и разбудил Натку, мягко тронув за плечо.

Натка быстро встала, оделась, они попили чай с белым хлебом и малиновым вареньем, и поехали на УАЗике дяди Сережи, к нему на аэродром. Дядя Сережа велел Натке ждать его в машине, а сам убежал куда-то, за ворота своей воинской части. Потом, они ездили в какое-то учреждение, откуда дядя Сережа вернулся мрачным, сердитым, с какими-то бумажками. Потом они поехали в еще одно место, которое очень напугало Натку. Это была ритуальная мастерская, где они с дядей Сережей, купили два гроба. Эти гробы, красные, с черными кружевными оборками, очень напугали Натку. Они были страшными, эти нарядные гробы. Натка, наконец, стала с горечью осознавать, что гибель родителей – это правда. Эти гробы, были вещественным подтверждением этой страшной правды. Уплатив за гробы, дядя Сережа, отдал распоряжение двум солдатам, которые приехали к мастерской на военном ЗИЛе, погрузить гробы в грузовик, а потом долго что-то им объяснял, стоя возле кабины ЗИЛа. Солдаты, кивнув, сбегали в мастерскую и вскоре вышли оттуда, с большим ворохом венков с пластмассовыми цветами. Погрузив венки в свой ЗИЛ, солдаты уехали. Натке очень не нравилось то, чем они занимались с дядей Сережей – эти гробы, венки, железный памятник, который они погрузили в багажник УАЗика, казалось, опутывали сердце Наташи, какими-то холодными колючими проволоками, причиняя нестерпимую боль и заставляя плакать. Наконец, они приехали к дому Наташи, где в большой комнате, на табуретках, стояли те самые гробы.

Натка испуганно заглянула в квартиру. В прихожей, как она и ожидала, висело мамино пальто и портупея отца. Натка заглянула в комнату, и при виде гробов, у нее остановилось сердце. Она поняла, кого она увидит в этих нарядных деревянных ящиках. С трудом ступая на ватных ногах, Натка подошла к гробам. И если до этой секунды, все происходящее, казалось ей неправдой, каким-то злым розыгрышем, то сейчас, увидев бледные, восковые, и какие-то чужие, лица родителей, с бесцветными губами и пергаментными закрытыми веками, Натке стало дурно. Закружилась голова и все ее естество, отказывалось верить в то, что видят ее глаза. Реальность происходящего, обрушилась на нее со всей тяжестью. Натка сползла по стене на пол и услышала, как рядом кто-то страшно кричит, завывая. Через несколько секунд, она поняла, что кричала и завывала она сама…

…А потом было Лесное кладбище. Натка, как в тумане, смотрела на две свежие могилы и холмики земли рядом с ними, так похожие на кучки соли с перцем. У могил стояла шеренга солдат – пограничников, с автоматами за плечами. Натка не верила, что все это происходит на самом деле и что совсем скоро, ее родителей, опустят в эти грязные ямы и зароют этой черной, перемешанной со снегом, землей. Навсегда… Натку больно уколол смысл этого страшного слова. У гробов, появлялись какие-то люди, что-то говорили, но Натка не слушала их. Она боролась с яростным желанием, прогнать и этих людей, и этих солдат с автоматами, чтобы они, наконец, смогли пойти домой, поужинать, а потом смотреть какой-нибудь фильм, где благородные герои побеждают подлецов и негодяев. Но Натка знала, что такого уже не будет. Не будет никогда… Именно в этот момент, стоя у двух могил и не обращая внимания на липкие хлопья снега, которыми ветер старался залепить ей лицо, Натка постигла ещё один тяжелый урок, урок своего взросления… Наконец, солдаты стали заколачивать гробы гвоздями, и каждый удар их молотков словно убивал в Натке радость и счастье. Гробы опустили в могилы и люди стали бросать на них горсти мерзлой земли. Комки грязи, с отвратительным звуком, барабанили по крышкам гробов. Бросила свои горсти и Натка. Не дождавшись страшного звука, она подумала вдруг, что ее комки мокрой мерзлой земли, улетели прямиком на тот свет, туда, в подземное царство мертвых, куда сейчас отправлялись ее родители. Отправлялись навсегда… Солдаты с автоматами, снова построившись, трижды дали залп в небо. Это были последние звуки этого дня, которые навсегда врезались в память Натке. Именно эти залпы из автоматов возвестили жестокому и равнодушному миру, что Натка Соловей стала взрослой на пороге своего шестнадцатилетия… Навсегда…