Виктор Яиков - Безмолвие

Я расскажу вам одну и ту же историю. Несколько раз. Нет, то будет не диктовка с повторением слов, как на уроках в школе. Вы не успеете уловить на лету слова «диктора» и записать их. Ведь роль учителя в нашей школе жизни продолжает исполнять «история» – о том я не устану повторять. Вселенной отмерено время очередности, в которое учительница вновь и вновь диктует предначертания судеб. Не бестолковая череда обстоятельств, в которых люди принимают единственно предначертанное решение, но вызов к поступкам, за которые нести ответственность поколениям. А мы вольны записать в своей книге жизни слова, что могли бы воплотить в дело, но по большой собственной рассеянности, топим их в безмолвии вечности. Мы – нерадивые ученики, подняв иголку шариковой ручки, окончив начертание крайнего слова, вслушиваемся, ожидаем второго шанса на повторение продиктованного учителем предложения. Но поздно, «история» не повторяется, как мы того хотим. Она, опытный экзаменатор, огласит итоги диктанта в момент, когда не ожидают.

И я не учитель, не орудие фортуны, что крутит колесо со сбывшимися предсказаниями. Стечение обстоятельств для одних – продиктованы последствиями действий других. Я человек, глазом одним смотрящий на прошлое, но в ушах различающий крики чаек из настоящего. Птицы, питающиеся трупами морских обитателей, столь же истошно кричали и в прошлом.

28 октября 1955 года, бухта Севастополя.

Волны бегут не с горизонта. Они видны простой полоской между черно-синим множеством мутной взвеси и матово грязной дымкой неба. Горизонт окрашен в монотонный цвет моря, поглощающий из виду корабли. Волны рождаются не там. Они появляются в нашем мировоззрении. Насколько хватает глаз, различаем зарождение их из глади морской. Покуда хватит терпения, доводим переливистое вспенивание от момента «рождения» до трагической гибели – где, разбиваясь о скалы, волны рассыпаются брызгами о берег. Ещё мгновение, и капли высохнут на камнях, не оставляя следа от длительного пути из недр морских. Бессмысленное и бесконечное занятие.

Занятие бестолковое, как стояние на вахте матроса Александра Кузнецова, в октябрьский вечер послевоенного 1955 года. Из всех боевых кораблей Севастопольской бухты он нес службу на древнем трофейном линкоре, гордо величавым «флагманским», а по сути, учебно-опытном корыте. День в море – семь на ремонте. Из всех караульных постов ему достался самый не интересный, тот, что смотрит на береговую линию с госпиталем. Из всех смен ему досталась та, что закрывает ужин. Придется вновь есть почти остывшую баланду. Хуже стоять в смену, завершающую сутки в полуночи, когда посты обходит вахтенный офицер.

Первые полгода службы на корабле Сашу ставили на вахту при кубрике. Так командиры берегли вчерашних школьников от шквальных ветров палубы, подготавливали их к боевой службе. Кузнецов отлично помнит последнюю смену для «малышей».

– Стой. Не выпущу! – Юнга Кузнецов преградил выход на палубу служилому детине. У того через месяц списание на берег, пять лет на корыте за спиной. Что ему до сопляка, охраняющего тапочки.

– Уйди, дурак, мне покурить надо! – Замахнулся нарушитель ночной тиши.

– Не положено! – Запротестовал юнец. Он вспоминал, как земляк Гера хвастался, что прихватил с собой кое-какие медикаменты. Мазь от синяков очень пригодится через мгновение.

За спиной, со стороны лестницы на верхнюю палубу, Саша услышал легкие шаги. Кто-то крался с тыла.

– Мне Губа запретил кого-либо выпускать, – продолжал обороняться Сашка.

Старший матрос взял юнца за грудки. Ботинки плавно вознеслись над полом. Дедовщина умеет творить не только чудеса левитации. Забывшие о совести старослужащие способны воду превращать в вино руками новобранцев.

– Отставить рукоприкладства! – Тихо скомандовал старший лейтенант Тюменцев. Вот чьи шаги слышал Саша с лестницы. Но радоваться защите от «деда» рано. Появившийся командир башни явно слышал, как в перепалке его назвали «Губой». Обидное прозвище, за которое некоторым морякам прежде доставалось от Федора Антоновича. За спиной старшего лейтенанта частенько шли шутки матросов над его пухлыми губами. Но никто не осмеливался называть командира башни «Губой» при личной встрече.

– Старший матрос Ефимов, в койку! – Команда была излишняя. Желавший покурить среди ночи задира, завидев старшего лейтенанта, отпустил вахтенного матроса. Образцово выполнив строевой прием разворота на месте, дембель зашагал во мрак кубрика.

– А ты храбрый малый, Александр Георгиевич. Можно и оружие доверить. Пойдешь ко мне главное орудие охранять.

Похлопав по плечу матроса Кузнецова, офицер направился далее по коридору.

С тех пор Александр Кузнецов третий год заступает на вахту у первой башни главного орудия. Попервой он гордился не только доверенным постом, но и тем, как заслужил свое место. Хвалился в письмах. Теперь, спустя три года, Кузнецов сам стал тем самым дембелем. Он попросту тоскует по Родине. По суше. Насмотрелся на волны за время службы.

Линкор «Новороссийск», в девичестве «Юлий Цезарь», только вернулся в порт Симферополя после маневров. Для Кузнецова то было значимое событие, ведь после почти полугодичного заточения на крайнем ремонте, выход 28 октября 1955 года в открытое море – глоток свежего воздуха. Возможно, это было последнее плавание Кузнецова, ведь за днем великого октября, его ждал дембель и списание на берег. Александр смотрел на серое море и вспоминал вчерашний выход. Он, вместе с приятелем, Леонидом Бакши, коротал отдыхающую смену в кубрике.

– Эх, Саня! Погода, то какая сегодня стоит! Само море соскучилось по нам, ее обитателям. – Старшина Бакши стоял у люка и смотрел, как волны расходятся вдаль при движении корабля полным ходом.

Их кубрик располагался на нижних палубах носовой части линкора и оттого вид, представший Бакши, был поразительным. Кузнецов подошел к старшине:

– Может, откроем иллюминатор? Насладимся ветром свободы!

Бакши кивнул.

Морозный ветер ворвался в кубрик, раскидав в стороны листки недописанных писем, что оставил Кузнецов на столе. Быстро собрав их, матрос вновь подскочил к люку.

– Это ветер перемен, – не отрывая взгляд от моря, произнес Бакши.

– Морозный…

– Как в марте пятьдесят третьего. – Мечтательно вздохнул старшина. – Тогда дул такой же свежий ветер, – он замолк, пробуждая в памяти момент, – когда я услышал по радио о смерти Сталина.

Легкая улыбка коснулась лица Бакши. Он редко вел подобные разговоры и по-настоящему мог доверять только ему, Кузнецову, старому другу, тянущему лямку службы вместе уже четвертый год. Ребята будучи юнгами, разглядели друг в друге печальную мелодию прошлого. Не своего прошлого. Почуяли прошлое их отцов, чьи судьбы перечеркнул пером по бумаге великий кормчий Советского народа.