Виталий Ерёмин - Банда потерпевших

Меня провожают в общаге домой. Это хороший повод выпить. К тому же никто не возвращается из дома без сумок с вареньями и соленьями. Меня будут ждать.

Все из разных городов, мы уже москвичи. Мы начинаем день с кофе, много курим, говорим матом, сидим на диетах, заводим новые знакомства, встречаемся без особой любви, не признаёмся себе в зависимостях, верим в жизнь после смерти и считаем, что того, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства, нужно сойти с ума.

Все знают, что я малость с приветом, Так что и вы привыкайте. Но я иногда говорю очень дельные мысли. Запоминайте. Время никогда не научится ждать, слабость никогда не станет сильнее, смерть никогда не даст вам еще одного шанса, счастье никогда не будет постоянным, злость не будет добрее, а любовь – взаимной, слезы не станут сладкими, боль – приятной. А главное – люди никогда не станут другими.

А еще я могу сказать парню, который меня добивается. Попробуй удержать мою руку в своей, если я хочу вырваться. Попробуй заставить меня поднять ресницы, если я прячу от тебя свой взгляд. Попробуй выяснить, в чем дело, если я не говорю ни слова. Попробуй остаться рядом, если я прошу тебя уйти. Попробуй найти мои губы, если я не хочу твоих поцелуев. Попробуй заставить меня обернуться, если я ухожу. Попробуй убедить меня в необходимости жить, если я хочу умереть. Попробуй взволновать меня, если я холодна. Попробуй образумить, если я заигралась.

Последнее время я живу с чувством, что я заиграюсь, и произойдёт это на ровном месте. Я как бы не буду иметь к этому никакого отношения. Просто то, что произойдёт, будет продолжением того, что уже было, только с большим перерывом, когда я почти забыла, что произошло девять лет назад

Езопов сидит в партере. Перед ним столик, настольная лампа и пепельница, полная окурков. Ему сорок два. Мужчине в этом возрасте полагается быть в самом соку, но Езопов весь какой-то застиранный. Много пьет, много курит, много ест, много говорит и мнит себя непризнанным профи.

Нашему Свидлову повезло. Суд у нас у черта на куличиках, в здании, похожем на барак для заключенных. Зато самодеятельный театр – в старинном двухэтажном особняке. Высокие лепные потолки, широкие лестничные марши, зрительный зал с отличной акустикой. Все условия для настоящего искусства. Но разве приедет в нашу глушь стоящий режиссер?

Езопов закуривает очередную сигарету и набрасывается на тихую женщину, она у нас завлит на общественных началах.

– Ну, время начинать, где все?

Завлит выскакивает из зала и натыкается на меня. Я как раз вхожу в зал. У меня согбенная фигура, тросточка, на голове старушечий платок. Я сажусь поближе к Дудукину.

– Почему посторонние в зале? – взвивается режиссерский гений.

На сцене появляется Дудукин в костюме и гриме Клайда.

– Бабуля, выйди! – говорит мне Дудукин-Клайд.

Шамкаю надтреснутым старушечьим голосом:

– Ребятки, я посижу тихонечко. Мне интересно. Я сама когда-то играла в народном театре.

– Выйдите сейчас же! – повышает голос Езопов.

– Отвали! – отвечаю ему. – Не мешай приобщаться к искутству.

У Езопова глаза на лоб:

– Как ты, старая, слово «искусство» произносишь?

– Было бы у вас искусство, я бы так и говорила.

Езопов взывает к Дудукину-Клайду:

– А ну, выведи ее!

Дудукин-Клайд спрыгивает со сцены в зал, направляется ко мне:

– А ну, вали отсюда, карга!

Хватает меня за локоть. Я бью его по руке.

– Ты как с женщиной обращаешься, нахал?!

Дудукин-Клайд начинает понимать, что тут какой-то подвох. Вглядывается в мое загримированное лицо. Хватает за волосы, стягивает с головы парик. И сгибается пополам от хохота. Прыскает себе под нос и завлитша. Одному Езопову не до смеха.

– А ну, давай на сцену!

Репетируем эпизод, когда Бонни и Клайд держат в руках револьверы, а их дружок Гамильтон фотографирует. Я должна шутя отобрать оружие у Клайда и наставить на него. А он должен сгрести меня в объятия и начать целовать.

Дудукин переходит все границы условности. Пытается тискать и целовать меня по-настоящему. Еще чего! Я вырываюсь.

– Стоп! – кричит Езопов. – Клавочка, пойми: Бонни по уши влюблена в Клайда. Из-за него она убежала из семьи, поставила на попа свою жизнь. А ты играешь такую жертвенную героиню с холодным носом.

С меня хватит. Режу Езопову правду-матку прямо в глаза:

– Герман Спиридоныч, я не понимаю, как могла Бонни полюбить такого урода. Он же педик, этот Клайд. Он со своим дружком по банде Гамильтоном спал. Как он вообще мог стать у американцев героем? Вы можете допустить, чтобы какой-то педик стал героем у нас, русских? Если честно, я не понимаю, зачем мы ставим эту пьесу. Кому она нужна? Что мы скажем этой пьесой зрителю?

Кажется, я задала Езопову слишком много вопросов. Он озадачено молчит. Наконец, спрашивает:

– Что у тебя, Павлова, в голове? Москва?

– Москва, Герман Спиридоныч.

Езопов брюзжит, зажигая новую сигарету:

– Вот так, учишь, вкладываешь в них, а они чуть оперились и – в Москву! Как ты не понимаешь, что Бонни влюбилась не столько в Клайда, сколько в тот образ жизни, который он вел. Это в ней самой сидело! И в тебе, возможно, сидит. Что мы знаем о самих себе?! Да, и Клайд и все его сообщники буквально нафаршированы пороками. Но они-то сами совсем другого о себе мнения. Они считают себя героями, и это им удается. Это пьеса о том, как героями американцев стали преступники. А мы? Разве мы не переживаем сейчас такое же время?

Появляется Элька. Господи, как кстати! Бросается на шею Езопову:

– Если бы не вы…

Знает, хитрюга, что сказать.

Езопов цветет. Элька достает из сумки коньяк. Идёт гудёж.

Дудукин видит, что я малость приуныла, шепчет на ухо:

– Клавуль, я понимаю, у тебя с Москвой всё в бабки упирается. Знаешь, можно хорошо заработать. Очень хорошо, уверяю тебя. Года на три хватит безбедной жизни.

Я примерно догадываюсь, на что он намекает.

– Клавуль, короче, нужно только сделать так, чтобы шестой том пропал, исчез, сгинул.

Пытаюсь перевести разговор в шутку:

– Дудукин, ты оборотень. Тюрьма по тебе плачет.

– Ладно тебе, тюрьма… – кривится Дудукин. – Тюрьма по всем плачет. Может, к примеру, шестой том у тебя из рук выпасть, когда ты по коридору идешь? Чего тебе стоит споткнуться?

Мне нужно было сразу и очень членораздельно послать Дудукина куда подальше. А я только головой покачала. Мол, ну ты даешь! Продолжала играть привычную роль своей девчонки, бывшей одноклассницы. Дура набитая!

Дудукин подвез нас до дома. Элька побежала к себе, она живет этажом выше. Я открыла дверь квартиры своим ключом. Мама спросила, как у меня дела на работе. Я сказала, что такими уродами, как Мартын, надо заниматься не судьям, а медикам. На Западе давно применяют химическую кастрацию. И правильно делают.