Александр Бруссуев - Тойво – значит надежда. Красный шиш

Да многих расстреляли. И по решению ЧК, и без такового.

Над землей бушуют травы,

Облака плывут кудрявы.

И одно – вон то, что справа,

Это я.

Это я, и нам не надо славы.

Мне и тем, плывущим рядом.

Нам бы жить – и вся награда,

Но нельзя.

В. Егоров – Выпускникам 41-го -

А 11 человек расстреливать не стали, четверых даже отпустили. Гуманность и правосудие, конечно, восторжествовало.

Тойво с бойцами прибыл в расположение своей школы финских командиров, и пару дней старались не разговаривать друг с другом. По случаю успешного завершения операции всех красных финнов-участников освободили от комендантской службы на две недели, тем самым предоставив вечера в полное их распоряжение. А куда девать эти вечера?

Отправиться в город и забухать там. После Кронштадта как-то тягостно было на душе. Баня, девушки, алкоголь – способ верный, но не очень правильный. Гораздо правильнее – посетить музеи и выставочные залы, сходить на спектакли, концерты классической музыки, пообщаться с литературными кругами, участвуя в интеллектуальных дискуссиях.

Последнее – как раз то, что нужно мятущейся душе. Литературные круги в Петрограде – это поэты и поэтессы. Ну, и критики, конечно же. Повезет – можно какого-нибудь подражателя Максима Горького сыскать. Писатели ускакали заграницу, или затаились на каких-нибудь нереквизированных дачах.

Красные финны прекрасно отдавали себе отчет и отчет тому, что они могут сделать, посетив литературные круги. Дух «Револьверной оппозиции» еще будоражил умы, разрядить обойму в поэта, поэтессу, литературного критика или подражателя Максиму Горькому – это святое дело. Чреватое, однако, проблемами с новой социалистической законностью.

Какие уж тут музеи и театры с концертами! Пошел в город, купил бутылку водки весом в полтора литра – а дальше, как масть пойдет.

Вот и оказывались курсанты интернациональной школы командиров в одних и тех же местах, вот и вели они там разговоры по душам, в то время, как пустели бутыли, в бане становилось все душнее, а приглашенные по такому случаю девушки – все красивее.

– Я думаю, везде надо искать рациональное зерно, – сказал Оскари Кумпу, кутаясь в простыню.

– Я думаю: рациональное зерно даже искать не надо, – согласился Антикайнен, смахивая пот со лба.

– Какие вы, право, скучные, – сказала оказавшаяся возле стола дама, в то время, как из парилки раздавались смех и повизгивание ее подельниц.

– Это кто? – спросил Оскари.

– Это никто, – ответил Тойво.

– Сами вы – никто, – сказала, нисколько не смутившись, дама, скинула простыню и ушла, стараясь покачивать бедрами, в парную.

Кумпу проводил ее тяжелым взглядом и без всяких эмоций заметил:

– Вот это круп!

Круп – это очень лошадиный термин, но Тойво возражать не стал.

– Еще до Олимпиады в Стокгольме я был совсем юным, – начал говорить Оскари.

Антикайнен оглядел его критическим взглядом: да и сейчас он совсем не старик, огромный, как медведь, мастер греко-римской борьбы.

– Шел я домой с тренировки, а темно вокруг и пустынно. Забор какой-то тянется, я отчего-то устал, как собака, а забор этот все не кончается. Чертыхнулся, дьявола вспомнил, луна вышла. Гляжу, а вот и он собственной персоной: над бесконечным забором голова рогатая и огромная. Дышит тяжело – сейчас набросится и в пекло утащит, – тем временем продолжал Кумпу.

– За что? – поинтересовался Тойво.

Оскари распахнул простыню и склонил голову, словно что-то разглядывая.

– Ну, не знаю, – вздохнул он и поежился. – Хотелось бы верить, за волосы на голове, или за руку. Не должен дьявол глумиться над первым встречным.

– Нет, – поперхнулся пивом из кружки Антикайнен. – Я не имел ввиду: за какое место? Я имел ввиду: почему, по какой-такой причине?

– А, – спокойно сказал Оскари. – Вот ты о чем. Кто же этого дьявола разберет, зачем он честных пацанов в ад утаскивает? Все ж мы не без греха. В день рождения становимся грешными (syntymapaiva – день рождения, synti – грех, по-фински, здесь и далее примечания автора).

Из парилки вышли голые девицы, и вместе с ними голые красные финны. Курсанты интернациональной школы командиров были действительно красные, не только в душе и по государственным мотивам.

– Эх, снега нету, – вздохнул один из них. – Сейчас бы в сугроб броситься!

– Так сходи на улицу, – предложил ему Тойво. – Там этого добра еще достаточно.

– Там не снег, там грязь с собачьими выписками, – назидательно ответил тот.

– Прописками, – проговорил Кумпу. – Пошли и мы, что ли, погреемся.

Они отправились в парную и усердно побили друг друга березовыми вениками, разгоняя густые клубы пара, выдаваемые каменкой. Призрак Кронштадта стал отступать. Где-то за дверью повизгивали девушки, звенели стаканы и нестройные мужские голоса невнятно говорили тосты.

Баня душу лечит. И тело тоже лечит. Баня все лечит.

Когда они присоединились к товарищам за столом, чувство того, что они излечились наличествовало у всех. Настроение от этого, конечно, стремительно повышалось. Образовалось некое сообщество, банное сообщество, где все банщики – братья, где все банщицы – сестры. Правда, братья не были братьями сестрам, а те, в свою очередь, как бы не были сестрами братьям. И по именам друг друга почти не называли, потому что, как следует разгорячившись, позабывали их нахрен. Как же хорошо в бане!

Правда, банные братья понимали, что едва только они уйдут отсюда, как обретенное здоровье начнет медленно тратиться. И не потому, что похмелье, а потому что от жизни в бане не спрячешься и все грехи не отмоешь.

Только банные сестры ничего не понимали – им-то по большому счету было наплевать, они-то сюда пришли по вполне меркантильным соображениям. Но с них и спроса не было, с них, как с гусей вода. Точнее – с гусынь.

Когда наступило время уходить, Тойво вспомнил рассказ Оскари и спросил его:

– Ну, и дальше чем дело закончилось? Утащил тебя дьявол?

– За что? – поинтересовался Кумпу.

– «За волосы на голове или за руку», – хмыкнул Тойво. – Откуда я знаю за что! Ты не рассказал. За грехи наши перворожденные.

Оскари перестал натягивать на ногу сапог и задумался. Он сделался похожим на огромного тролля, обратившегося в камень первым солнечным лучом. Наконец, он вздохнул, справился со своим сапогом и сказал:

– Я тогда очень испугался – все-таки не каждый вечер с рогатым дьяволом доводится общаться. Замер и стою, боюсь пошевелиться. И нечистый замер, только дышит шумно и, как бы, в раздумье. Ну, набрался я храбрости и сделал шаг к забору, удирать мне тогда показалось неправильно, не по-пацански. Хотел еще слово сказать, что-нибудь, типа «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», да язык не шевелится – прилип к нёбу и отлипать отказывается. Промычал что-то нечленораздельное. Дьявол насторожился и рогами повел, словно неодобрительно. Конечно, не любят в преисподней поминать Господа нашего и Его присных.