Доктор Некрас - Океан

– Да, чудеса. Ладно, надо ехать, засиделись.

Андрей Николаевич Захатский был невысокого роста, а постепенно с возрастом проявлялась полнота. Бросались в глаза его рыжие, зачёсанные набок волосы и рассёкшие лоб ранние морщины. Он сидел в своём кабинете. Это было редкое время, когда можно посидеть спокойно. В другие часы это просто кишащий улей, где шныряют туда-сюда врачи, медсёстры, санитары и все обязательно с очень важным делом – кому нужно что-то подписать, кому проконсультироваться, кому согласовать, а без него, заведующего шестым отделением, ничего не может сдвинуться с места.

Он курил, сбрасывая пепел в чистую хрустальную пепельницу. Захатский курил редко и, можно сказать, не был заядлым курильщиком, скорее, любителем. Он был уникальным специалистом в своей профессии, стены его кабинета и кабинета главного врача были увешаны грамотами, на полках пылились его статьи, журналы, методические пособия. Он был гордостью клиники, но в то же время не было человека, дававшего поводов для сплетен больше, чем он. Его личная жизнь никак не была примером для подражания. Ходили слухи о его невероятных связях с женщинами, о его попойках, и о многих других хоть и человеческих, но всё же смертных грехах.

В кабинет заглянул Ерохин Сергей Иванович, заместитель главврача. Ерохин был человеком некурящим, поэтому сразу начал морщиться и махать рукой.

– Во кумар.

Захатский со скрипом затушил сигарету в стеклянной пепельнице.

– Заходи, я уже не курю.

Ерохин сел за стол напротив.

– Я сейчас с Наумовым беседовал, потом зашёл в процедурную, схему почитал.

– И что?

– Складывается такое впечатление, что ему уколы не делают.

– Исключено, таблетки он, допустим, сможет иногда сплюнуть, ну а уколы – нет.

– Я считаю, что в схему нужно внести аминазин.

– Ты предполагаешь агрессию?

– А ты забыл, что он творил тут? И что мы видим? Зрачки расширены, перевозбуждён, проявлений присутствия галоперидола никаких.

– Почему ты так решил, что никаких?

У них постоянно наблюдались принципиальные расхождения в беседах с больными. Ерохин разговаривал с ними в коридоре, заодно осматривая движение, внешний вид, делая соответствующие выводы о воздействиях препаратов и побочных действиях.

Захатский же так не делал, он вызывал больных в кабинет и беседовал не как другие врачи, уткнувшись в историю болезни и неистово работая ручкой, а непринуждённо. Он обладал отличной памятью и никогда ничего не упускал, все записи он делал потом.

– Вчера я с ним беседовал довольно долго, все проявления на лицо: неусидчивость, судорожные спазмы мышц лица при разговоре, а когда просишь развить мысль, начинает заикаться. А в плане того, что его не корёжит, это он спортом занимается, то есть находит способ с этим бороться. Как только начинаются судороги, он отжимается, приседает – на некоторое время это помогает.

– Всё равно, галоперидол три раза в день и уже которую неделю?!

– Это просто: добывает циклодол и пьёт, тем самым лишая себя мышечных спазмов.

– Ты так спокойно говоришь, он так наркоманом станет. Почему ты это не остановишь?

– Что я могу остановить? Здесь половина больных, к которым почти никто не приезжает, они задушатся за сигарету, отдают свой циклодол. Самих корёжит, зато покурят. Тут ещё они чифирят в пятой палате.

– Значит, санитары не смотрят, чай в отделение нельзя проносить. Да и в отделении одна розетка, как они заваривают?

– А зачем им розетка? Они пользуются светильниками на потолке, берут и «прикуривают» от ламп, а на переоборудование старого освещения денег нет. А насчет чая – это цветочки, здесь и спиртное водится, и ничего не сделаешь, пока санитары будут получать сумму эквивалентную двадцати долларам

– Бардак. Прискорбная картина, это ни в какие рамки не лезет.

Захатский развел руками.

– Вот так. Колпакову выговор влепил за пьянку, он на работу не вышел на неделю, пришёл рассчитываться, так я его два часа уговаривал остаться – заменить некем. Но с Наумовым я думаю, надо менять схему лечения, скоро планирую добавить модитен-депо, ну а литий так и останется, – вернулся к теме Захатский

Когда дело касается вопросов своей профессиональной компетенции, даже если ты не прав, а твой коллега напротив, для человека науки это вопрос чести.

Как бы ни велика была слава советской медицины в области психиатрии, на сегодняшний день все схемы лечения в этой области подбирались методом проб и ошибок. И этот непрофессионализм бесил Захатского. Ведь для поиска подходящей схемы лечения постоянно было необходимо обречь больного пройти муки побочных действий лекарств, порой необратимых. Превосходство Захатского над своими коллегами в области психиатрии порой вызывало ненависть в их глазах. Ведь «живой материал», который оказывался в их руках, никогда не имел права голоса, никто и никогда из этих людей не имел права на то, чтобы к ним применялся тот или иной способ лечения психотропными препаратами. И может быть, из-за этого, профессор Захатский оставался с его знаниями всего лишь заведующим шестым отделением.

– Короче, Сергей, аминазин в этом случае применяться не будет.

– Почему? – мягко спросил Ерохин, хотя в этот момент спокойствие и безразличие Захатского его бесило.

– А ты его уже сажал на аминазин – раньше.

– Когда, раньше?

– Два года тому назад. И терапевт запретил его применения в результате сильных опухолей в области ягодиц, вследствие чего температура ежедневно 39-40С, что ведет к опасным последствиям для здоровья.

– Ты откуда это взял?

– Из дела Наумова.

– Так это же было два года назад.

– И что?

Ерохин еле сдерживал эмоции.

– Ты хочешь сказать, что всю ответственность берёшь на себя? Да мало ли от чего она раньше поднималась, может он йод пил или ещё что!

– Какую ответственность?

–А такую, что он опять сбежит, как и тогда, только выговор от Голубева получишь ты.

– А что ты так переживаешь за Наумова? Ты не переживаешь за Верёвкина, который у тебя умер?

Ерохин вскочил со стула и побледнел. Верёвкин был его больной, он умер неделю назад, и лишь Захатский знал явную причину произошедшего.

Такие проверки на профессиональную некомпетентность убивали Сергея Ивановича, и одно лишь желание Захатского низвергнуть заместителя главного врача могло повлечь за собой страшные последствия в карьере Ерохина.

– Серёжа, в конце концов, я теперь его лечащий врач.

Ерохин вышел из кабинета красно-розовый.

К обеду глаза от компьютера устали. Цифры, буквы, графики – всё вертелось. Чесноков понял, что его работоспособность снизилась и нужно развеяться. Он вышел из-за стола, выключил компьютер, оделся и отправился на улицу. Казённая девятка, когда-то верно служившая хозяину, нарушившему закон, и конфискованная у него за нелюбовь к закону, заснеженная и холодная, стояла на стоянке. Печку включать смысла не было, всё равно бы дул холодный воздух. Но это вполне устраивало Чеснокова. Температуру в минус пятнадцать градусов он вообще не считал за холодную и не носил шапок, лишь в трескучие морозы, которые в Черноземье случаются не так часто, на голове Чеснокова появлялась легкая вязаная шапочка.