Ульяна Подавалова-Петухова - Любовь и проклятие камня

– Тебе ж все равно не уйти, – проговорил тот, поглаживая кровоточащие пальцы.

«Значит, он за волосы оттащил» , – мелькнуло в голове женщины.

И тут у нее над головой, смахнув прядь волос, пролетел болт. Наконечник, с разгона влетев в стену, расщепил доску, войдя в нее по древко. И Елень замерла. Страх холодной влажной змеей заползал в желудок, сворачиваясь там тяжелыми твердыми кольцами-спиралями. Второй раз за эту ночь в голове мелькнула мысль о смерти. Видимо, ее лицо выражало именно те эмоции, на которые так рассчитывал щуплый солдат.

– Ага, соображаешь, тварь, – усмехнулся он, заряжая второй болт.

С тихим шипением л еса на затворе заводилась за пяточку болта. И это был самый страшный и громкий звук за сегодня. Мужчина еще раз усмехнулся и нацелился на … детей. Елень в ту же секунду бросила свое оружие им под ноги. Казалось, те только этого и ждали. Красномордый бросился к ней, пнув ногой в живот. Женщину отшвырнуло к стене, она пыталась отползти подальше от детей, забившихся в угол, напротив которых стоял с взведенным самострелом солдат. Он стоял там, а смотрел на нее. На ее мучения. И ему они нравились. Красномордый схватил ее за косу и потащил в свободное стоило. Щуплый проследил за ним.

– Что там капитан Сон сказал? Девку и не будем трогать, нам и матери хватит! Все хотел заглянуть ей под юбку, так ли там, как у наших баб! – пробурчал он, швырнув пленницу на кучу соломы.

Его напарник захихикал, поглядывая на него, но все так же не отходя от детей. Женщина, едва почувствовав мерзкие чужие руки под юбкой, вдруг перестала вырываться и просто смотрела на то, как солдат развязывает гашник.

Красномордый даже хмыкнул:

– Правильно понимаешь. Чего вырываться? Глядишь, и тебе понравится.

– Если не хочешь стать евнухом, затяни веревку потуже. Сопротивляться я не стану, но больше тебе с женщиной не быть. И мое проклятие тебе не снять! – тихо и вкрадчиво сказала она, а потом почти шепотом что-то добавила на неведомом языке. Слов не разобрать, но ожгли они не меньше плети.

Желание тут же пропало, будто и не бывало. Словно водой ледяной окатили. Красномордый глянул на вмиг утративший твердость орган и затянул гашник. Щуплый, не слыша и не видя ничего толком, так и не понял, почему напарник выглядит таким растерянным. А тот вдруг выпрямился над женщиной, лежащей на соломе, и пнул ее в живот. Он пинал, а она, закусив губы, змеей извивалась на грязном дощатом полу. Она уже давно не пыталась встать. Боль красным маревом застилала глаза и просвета, казалось, не было. А потом вдруг боль куда-то исчезла, раз – и нет! Точно Елень провалилась в какую-то черную жижу.

Ведро холодной воды вернуло ее в действительность. Она закашляла, переворачиваясь на живот, вода попала в нос, щипала и драла горло.

– Слышь, ты это… давай не усердствовать, – проговорил щуплый, нависая над ней. – Капитан сказал, что сын министра за ней не раньше, чем через два дня придет, так что время у нас еще есть.

Красномордый, стоящий с ведром, из которого капала вода, лишь хмыкнул в ответ. Поставил ведро и вышел. Щуплый пошел за ним, унося самострел. Как только они скрылись Сонъи и Хванге бросились к матери. Они помогли ей подняться и дойти до угла с соломой.

– Хванге, как ты, сынок? Где болит? – спрашивала Елень, ощупывая детей.– Сонъи, тебя не били?

– Нет, матушка, у меня ничего не болит, – проговорила дрожащим голосом девочка, устраивая мать.

– Я не сильно ударился, у меня даже шишки нет, мама, – ответил задорно Хванге, – отец всегда говорит, что у меня голова из камня.

Елень улыбнулась, прижав к себе детей. Хванге, сказав об отце, тут же часто и шумно задышал.

– Матушка, а у вас где болит? – спросила Сонъи, чтоб только не спрашивать об отце и о том, как же теперь жить дальше.

– Нигде, у меня нигде не болит, – спокойно ответила Елень, целуя макушки детей.

– Это хорошо, что нигде не болит, – воскликнул вдруг веселый голос. Пленники так и подпрыгнули.

Солдаты принесли веревку. Женщина, судорожно проглотив, медленно поднялась на ноги. А красномордый тем временем перекидывал веревку через поперечную балку прямо посреди конюшни.

– Искали, что помягче, но не нашли, – балагурил щуплый, – ну, тебе пора привыкать к бечёвкам, рабыня.

«Неужто повесить решили», – мелькнула ошпаренная мысль. Глаза мгновенно зашарили по полу в поисках ножа.

– Это чтоб ты не сбежала, – прояснил ситуацию солдат, – и чтоб детей за кем-нибудь не отправила. Слышите, дети? Если вы сбежите, ваша мать умрет. Я сам застрелю ее, а капитану Киму скажу, что она сбежать пыталась.

Красномордый знал свое дело, он сделал две петли на концах веревки и просунул в них тонкие запястья Елень. Затянул повыше, чтоб ноги женщины едва касались пола. Она и слова ни сказала. Дышать было больно, но ребра были целы. Когда она девочкой попала в шторм на последнем корабле своего отца, сломала четыре ребра. Вот тогда было не вздохнуть. А сейчас-то…

Солдаты, справившись со своей задачей, поплелись из конюшни, еще раз погрозив кулаком детям. Те проводили их ненавидящим взглядом.

Елень же, убедившись, что мучители ушли, приказала детям зарыться в солому и поспать. Сын с дочерью, никогда прежде не возражавшие, прижались к матери, висящей в оборванном мокром ханбоке посреди конюшни, от которого шел пар в стылом воздухе. Сонъи с Хванге намотали на мать те тряпки, что принесли солдаты, а потом зарылись в солому.

Сумасшедшая ночь почти окончилась. Дети, не сомкнувшие за нее глаз, вскоре забылись тяжким сном. Несчастная мать посмотрела на сына и дочь, чьи головки темнели в золотистых стеблях и вздохнула. Хванге с годами обещал стать копией отца. Она закрыла глаза, и слезы из-под опущенных ресниц сбежали по щекам. Уходя от боли, она вспомнила любимого, своего Шиу. Вспомнила их первую встречу больше двадцати лет назад.

Ей тогда было лет двенадцать. Они с отцом пришли к советнику по делу – требовалось оформить какие-то бумаги, и Елень увидела его. Высокий, красивый, такой обаятельный, что его забавный наряд и прозрачная шляпа ее не насмешили. Она даже не заметила, какого цвета был его ханбок. Ей было двенадцать, а она смотрела на молодого мужчину, который был старше ее на 15 лет, и видела в нем именно мужчину. Не чиновника, не друга отца, а мужчину. А какая улыбка у него была!

Когда корабль разнесло в щепы, и ее едва дышащей привезли в Ханян, он уже ждал ее на причале. Сам поднял на руки и сам отнес в паланкин. Приходил каждый день, рассказывал какие-то истории. Она, умирая от воспаления легких, лишь слушала и улыбалась. А потом приехал какой-то косматый старик, заросший шерстью до глаз. Он долго ходил вокруг, что-то мычал, ударяя в бубен. А после наклонился вдруг к ней, и она обомлела – на морщинистом черном лице сияли синие глаза.