Елена Крюкова - Красная луна

С собой. — Один из вошедших, голубоглазый, грубо рубящий словами воздух, кивнул на черный чемодан в руке. — Веревки, наручники, кляпы, снотворное, рауш-наркоз, если сама не пойдет, будет артачиться.

Она пошла по коридору. Оба мужчины — за ней. Когда она толкнула дверь в спальню, она поняла, почему за стеной царила тишина.

Дарьи, беременной на третьем месяце, в спальне не было. Окно было открыто. Ангелина, закусив губу, ринулась к окну. Шестой этаж! Проклятье! Неужели… Она высунулась из окна. Бред! Мистика! Не на облаке же она улетела! Далеко внизу виднелись крохотные, как спичечные коробки, машины. Детские песочницы казались игральными картами. Ангелина скосила глаза вбок — и все поняла.

Водосточная труба. Дарья спустилась вниз по водосточной трубе.

У, ловкая бурятская обезьяна! И харю не расквасила… может, искусно сыграла слепую?..

На тротуаре, во дворе, на окрестных улицах никого похожего на нее не маячило. Никакой девушки со смоляной, густо-черной косой.

Двое стояли, ждали. Грубый голос за ее спиной спросил:

Мы что, не в ту комнату зашли?

Она обернулась к перевозчикам товара. На ней лица не было.

В ту, господа. Товар убежал. Я возмещу вам расходы по транспортировке инструментария и на бензин. Вы издалека ко мне ехали?

Из Жуковского. — Грубый мужик с голубыми небесными глазами хмыкнул. — Плохо сторожили, что ли? Давайте нам деньги. Мы за так работать не собираемся.

Косов убежал.

Дарья убежала.

Она усмехалась: не хватало, чтобы Хайдер от нее убежал.

«Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, а от тебя, лиса, и подавно уйду…»

Кто от нее не убежал?

Ее люди. Те, с кем она давно уже идет в связке.

Георгий. Амвросий. Цэцэг. Александрина. И эта…

Она сама сказала ей: «Если когда-нибудь назовешь кому-нибудь — на допросе, на пытке, на дознании, на дыбе, на костре, на эшафоте — мое имя, я приду с того света и убью тебя». Она запомнила эти слова напрочь.

Какую прочную сеть они связали!

То, чем занимаются они, гораздо важнее того, чем занимается дурак Хайдер и вся его дурацкая компания.

Вождь… Фюрер… Предводитель… Переворот…

Коловрат над всем миром…

Свастика, черная свастика, черный паук…

Кельтский Крест…

Она вдруг поняла: они прикрываются и свастикой, и крестом, и коловратом — от стихии, от бури, которая идет помимо их, вне их, над миром, над жизнью, над временами.

Хайдер — герой?! Да, она видела его героем. В мечтах — видела.

А что такое герой?

Она задала себе этот вопрос — и, кроме собственного смеха, не нашла ответа на него.

Еще вчера она хотела сделать Хайдера царем. Королем. Вождем. Владыкой. Повелителем. Еще вчера она хотела поднять его — своими руками, на своих плечах — на недосягаемый для других трон. А сегодня она поняла: трона нет. И некуда владыку подымать.

Трона нет, ты понимаешь, дура?! Трона-то нет!

А куда дели трон властелина?! А на свалку свезли.

Сейчас властители мира — другие. Они не сидят на открытых миру тронах. Они идут в толпе меж всеми и носят красивые маски.

И, когда она посмотрела на себя в темное зеркало в своей пустой спальне, она поняла: владыка — это она. Владыка — это Георгий. Владыка — это Амвросий, в миру Николай Глазов. Владыка — это…

Не называть ее имя. Ни в коем случае, даже под пыткой, под плеткой, под наркозом, под…

Она вынула из пачки длинную тонкую сигарету с ментолом, закурила. Где сейчас Архип? Прячется. Может, его уже нет в Москве. Пустился в бега. Хлебнет лиха. Горя хлебнет. Нищенствовать станет. Убьет кого-нибудь из-за денег, когда жрать нечего будет. В тюрягу попадет. В лагерь. И так закрутится новое колесо страданий. Глупых, никчемных людских страданий. У парня, над которым она издевалась так виртуозно и изощренно, будет своя жизнь, но страдать он будет не меньше, а едва ли не больше, чем в ее больнице. В миру, на свободе свои страшные ЭШТ. Свои уколы лития. Свои дубинки дюжих санитаров. Свой запрещенный медициной гипноз, когда человек на твоих глазах превращается в свинью. Он еще вспомнит ее. И ночи с ней. И то, как они однажды, два полных придурка, жарили мясо в мангале — прямо в палате, в его палате, у его койки с гремучей панцирной сеткой…

Звонок. Схватить телефон цепкой лапой. Нажать кнопку.

Цэцэг?! Амвросий? Георгий? Витас из Иерусалима?!

Хайдер?! Соскучился, герой…

А может… Архип?!

«Архипка, — глупая, безумная запоздалая страсть и горечь неожиданно, как девчонку, захлестнули ее, — Архипка, козел, негодяй, а вдруг это ты… А вдруг это ты, мой сумасшедший пацан…»

Але, здравствуйте, это Ефим Елагин, — раздалось в трубке холодно, весело. — Мне бы Ангелину Андреевну.

Она проглотила слюну.

Ангелина Андреевна у телефона. Ефим, брось притворяться. Ты же прекрасно знаешь, что я живу одна.

Честное слово, я не знал, что ты живешь одна, прости. Я думал, это девочка-горничная подошла. У тебя такой молодой голос.

ПРОВАЛ

Перезарядить пистолет. Вот так, так. У пистолета одни достоинства, у револьвера — другие. Самое трудное — выследить того, кого ты хочешь убить. Нет, и не это самое трудное. Самое тяжелое — это метко выстрелить, чтобы не тратить патроны. И опять не так. Выстрелить — и умело, искусно уйти. Убежать. Так, чтобы тебя никто не увидел. Не заметил. Не взял твой след. Не взял тебя на мушку.

Видишь, сколько всяких трудностей ждет того, кто всунул башку в хомут делания смерти. Смерть оказалось делать очень трудно. Утомительно. Она оказалась простой, тяжелой, будничной, обычной. Но от этого не менее страшной. Прицелиться? Пожалуйста. Выстрелить? Как делать нечего. Но когда человек, в которого ты, сжав зубы, выпускаешь пулю, падает — ничком или навзничь, лбом об асфальт, подогнув неловко руку, разевая рот в предсмертном крике, ты все равно испытываешь страх. В смерти, которую ты рождаешь, нет ничего священного. Она проста и подла. Убивая, ты берешь на себя миссию Бога. Ты не дал жизнь, но ты отнимаешь ее. Это уже извращение. А где чистота? А чистоты просто нет. Нет чистой крови. Нет чистой жизни. И чистой смерти — тоже нет. Все выпачкано — в грязи, в обмане, в земле, в крови.

А когда ты уйдешь от погони, самое трудное — не заплакать.

Не плакать, не плакать.

Не ронять лицо в ладони. Не трястись, сгорбившись.

Лучше закурить сигарету. Затянуться — до самых корешков прокуренных легких.

— Вы видели, как он убежал?!

Больные сжались в комок на своих кроватях.

Леонид Шепелев! Ты видел, как, когда он исчез?! Говори!

Ленька Суслик вытянул шею, как гусь.

Да я… да ничего… вроде бы тут мотался… а потом брык — и нетути…

Больной Стеклов! Вы видели?! Отвечайте! Быстро!

Солдат сидел на койке, как всегда, выпрямив спину. Он держал на коленях миску. Миска была пуста. Еды в ней не было. Солдат смотрел прямо перед собой белым пустым взглядом.