Елена Крюкова - Красная луна

Спящая в углу, под фреской, на старом тряпье, приготовленном Витасом для вытирания кистей, Дарья пошевелилась, застонала во сне. Старик перевел взгляд на нее. Натуру невозможно было не узнать.

Хм, позируют тебе, зверю… А потом ее — тоже туда же, куда и остальных?..

Нет, нет, Господи, нет…

Старик вскинул голую, как у скинхеда, голову. Брился? Или облысел по старости? Среди скопища людей на фреске он заметил еще одну фигуру.

Женщина с ярко-красными, медными волосами стояла отдельно от всех, на склоне горы. Черный плащ развевался за ее плечами. От нее веял ощутимый ужас. Черный ангел, ангел смерти. Черные крылья за спиной. Длинные, подведенные к вискам, как у египтянок, желтые глаза горели болотными огнями. Губы приоткрылись, обнажая перламутровые хищные зубы. Она была вся похожа на большого хищного зверя, готового прыгнуть с обрыва — в пропасть — на шею жертвы; а если промахнется, разбиться в прах. Старик двинул кадыком. Сжал руки в кулаки.

Он узнал, кто это.

Господи, прости!.. Прости, Господи!..

Старик отмахнулся от ползающего у него в ногах, как от мухи. Дарья опять простонала во сне.

— Ну, Андреевна, здравствуй. Вот где привелось свидеться. Он тебя тоже знает?.. Веревочка у нас одна?.. Взорву я все-таки твою двадцатую комнату. Со всеми твоими санитарами впридачу, — тихо, глядя на красноволосую нарисованную бабу в черном плаще, сказал старик.

ПРОВАЛ

Они тащили его туда не на носилках, не пешим ходом по коридорам вели, как покорную овцу — волокли волоком. «Больной Анатолий Хатов — это, блин, ребя, булыжник! — вопил Степан, выпучивая, как рак, из-подо лба крошечные злые зенки. — Необломный!.. Даже я с ним, ексель-моксель, не сразу совладал!.. а уж я-то бывалый…» Они вешались на него гроздьями, санитары, двое, трое, четверо, и силком волокли в двадцатую комнату, на ЭШТ. А он не шел, упирался. Он дрался с этими ублюдками, дрался по-лагерному, классически, показывал им, как надо валить ударом в лицо, сбивать с ног болезненным, быстрым ударом в печень. Они отбивали ему почки — он, отлежавшись, выстонав свою порцию стонов под выламывающими мышцы, мутящими мозг уколами, встречал их железным кулаком, на сторону сворачивающим скулу. Марку вправляли челюсть. Степан месяц не являлся на работу — он сломал ему руку. Крепче всех отделал он Дубину. Дубина измолотил его тоже. Но и сам пострадал. Еще немного — и он выпустил бы Дубине кишки. Больные, наблюдая эти бои, хлопали в ладоши, восторженно орали: «Ты, Хатов, бля!.. давай, поднажми, сделай, сделай его, вошь!.. Он нас мучил — ты ему навешай как следует, слышишь?!..»

А потом опять бил вдоль по растянутому на цепях телу ток.

И терялось сознание, как теряется последняя монета из кармана.

А ведь на эту монету можно было доехать прямо в рай.

По крайней мере, ему так казалось.

Его рай и ад, все вместе, был его сын. Игорь. Гошка. Хулиган. Повеса.

Гошка, которого он спас оттуда, откуда не спасаются. Вытянул из вечной мерзлоты и колючего снега, как вытягивают из огня, как тянут — за волосы — тонущего — из воды. Мал Гошка был тогда… стручок, перчик. Только что рожденный на свет…

Видать, крепко он насолил кому-то — опять его упекли в застенок, на этот раз не в лагерь, а сюда, в спецбольницу. Кто-то сильный, за кем стояли черными призраками большие деньги и тайные сговоры, глумился, хохотал над ним. Кому-то была сильно неугодна его, Анатолия Хатова, жизнь. Он догадывался, за что и кому. Кто-то очень не хотел, чтобы знали о том, что Гошка Хатов спасся, маленький червяк, и живет на свете. Начали с отца. Кончат сыном, он знал. Еще как кончат. Тем более, что Гошка Хатов стал Ингваром Хайдером. И нацепил на рукав знак, черный крест в круге, который он называл — Кельтский Крест, а иногда — коловрат. Коловрат… Около ворот…

Он всю жизнь стоял около врат рая. И не смел войти.

Его раем была его жена. Его любимая жена.

Он думал, что она умерла там, что зарыта там — в вечной мерзлоте.

Она выжила. И вышла замуж за другого.

Она была жива и целовала другого — вот уже много, много лет. Эх, раз, еще раз, еще много, много раз. Лучше сорок раз по разу, чем ни разу — сорок раз…

«Больной Анатолий Хатов! На ЭШТ!»

Скрип зубов. Вы ответите. Вы за все ответите, суки. Я-то не ссучился. Я-то там выжил. И здесь выживу. И от тебя, рыжая лиса, и подавно уйду. Молодая, да ранняя.

В одно прекрасное утро его срочно, будто бы испугавшись, выписали. Выпустили на свободу.

Он не понимал, в чем дело, за что ему пожаловано такое счастье.

Он отвык от свободы; от изумлялся синему небу; он шатался по улицам, как пьяный, ощупывая в кармане штанов ключ от своей бедняцкой квартиры на окраине Москвы. Что Гошка? Где он?.. Как он тут жил — без него… Как-то ведь жил… Что ж, уже взрослый, самостоятельный парень… Справился… смог…

Дома раздался звонок. Он снял тяжелую, старую трубку похожего на черный гроб аппарата времен Сталина. «Времен Гитлера», - обычно поправлял его сын. Спятили они все на этом Гитлере, что ли?.. «Здравствуй, Толя, — раздался в трубке голос, от которого слезы прихлынули к его глазам — и затопили всего, без остатка. — Это я. Это я тебя оттуда вырвала. С корнем. Ты больше никогда туда не попадешь. Я… теперь стала сильная, Толя… Я все теперь могу… Я нажала на нужные кнопки… Ты прости меня… Простил?..»

Он слышал, как она тоже плачет там, в трубке, в неведомой ему комнате, в чужой неведомой жизни, на конце провода. «Простил, лапонька, ну конечно, я тебя сразу простил, как услышал, что это ты. Жива?.. Здорова?.. И слава Богу… А как ты…»

«Только ничего не спрашивай сейчас, ладно?..»

И она закашлялась в трубку, и он понял — это кашель курильщика, она, певица, курит беспощадно, легкие хрипят и гудят, как органные меха.

Хватит! — Резкий окрик заставил Витаса вздрогнуть, поднять голову. Он смотрел на старика, закинув голову, как собака. — Кончай спектакль! К стенке!

Вы меня… расстреливать… будете?!..

Дикий, жестокий ужас выкатился вместо голоса из его горла — и покатился по пустому гулкому храму, вкатился в черные углы.

Старик вскинул руку. Это было похоже на нацистское приветствие. Витасу показалось, что лысый старик сейчас завопит: «Хайль!»

Ты сам себя расстреляешь, — сказал он глухо. — К стенке!

Сафонов попятился к расписанной им самим сырой цветной стене. Прислонился задом, спиной, плечами к свежей краске.

Руки! — крикнул старик.

Витас поднял руки. Все в нем ходило ходуном, как на шарнирах. «Так вот, оказывается, какой пошлый, поганый последний час, — подумал он, — а все обожествляют последнюю минуту, стремятся напялить на нее нимб… нет, это невозможно, я не умру!.. нет, нет, нет…»